«самой дорогой и милостивой Правительнице, чьей Божьей тварью я был и что была для меня красивейшей и самой августейшей Госпожой». (Одним из исполнителей его завещания был Кристофер Хэттон, «мой старый дорогой друг».)

Как писал Лестер, Елизавета возвысила его:

…а также в продвижении меня к множеству почестей и в поддержке меня на многих поприщах своей добротой и великодушием. И лучшей наградой Ее достопочтенному Величеству от столь низкого человека может быть главным образом молитва Богу, ибо до тех пор, пока в моем теле теплилось дыхание, я никогда не предавал его, даже в отношении своей собственной души. И поскольку для меня было величайшей радостью жизни служить ей для ее удовольствия, то для меня вполне желательно умереть по воле Бога и закончить эту жизнь в служении ей.

Любопытно сопоставить это завещание, изложенное в самых возвышенных выражениях, с простым коротким письмом, которое Лестер отправил Елизавете незадолго до смерти – еще до того, как у него появилось малейшее предчувствие, что он вскоре умрет. «Бедный старый слуга» королевы, направлявшийся в Бакстон на лечебные ванны, желал узнать, «как поживает моя милостивая госпожа и какое облегчение она находит от недавних болей, ибо это самое важное на свете, о чем я непрестанно молюсь». Прощальную строчку письма можно счесть легкой насмешкой над куртуазной традицией: «Смиренно целую Вашу ногу». Елизавета хранила это письмо у своей кровати с собственноручной надписью «Его последнее письмо». Обе стороны их отношений – выспренная и насмешливая – выглядят вполне правдоподобно.

Лестер действительно воображал себя куртуазным возлюбленным королевы – хоть и в несколько нескладной манере практичного человека, а не мечтателя. На самом же деле он был ее союзником и поклонником, галантом и доверенным лицом. И если он представил ко двору пасынка в качестве собственного заместителя («Ваш сын, – подписал своей рукой Эссекс, – готов служить вам»), то и Эссекс, и скорбящая Елизавета будут пытаться и дальше поддерживать куртуазный спектакль.

К концу 1580-х годов жизнь при дворе стала напоминать битву – сражение за сердце и мысли Елизаветы. У Роберта Деверё, графа Эссекса, был в этом смысле большой козырь – любовь Елизаветы к умершему Роберту Дадли. В ранние годы расцвета Эссекса можно было предположить, что ему «хватило бы еще несколько лет, чтобы завоевать доверие и влияние, как у Лестера». Более того, вступить во временный союз с Эссексом были готовы и другие придворные просто для того, чтобы нанести ответный удар вездесущему Рэли: когда Эссекс вызвал Рэли на дуэль, Тайному совету (включая Бёрли и его подрастающего сына Роберта Сесила) удалось замять скандал.

К Рождеству 1588 года Елизавета достаточно оправилась от смерти Лестера, чтобы возобновить карточные игры с Эссексом (хотя по-прежнему была готова с негодованием дать отпор его жалобам на чрезмерное влияние Рэли). В январе 1589 года королева предоставила ему право взимать налог с прибыльного хозяйства по производству сладких вин, которое раньше принадлежало Лестеру. Когда в 1589 году Рэли вернулся в Ирландию («не содружество, а согорество»[218], как он скаламбурил в письме Лестеру), многие связывали это с влиянием Эссекса.

Но подъем Эссекса не был спланирован заранее. Сам он был явно «расположен решительно». Он амбициозно метил в наследники Лестера не только в глазах двора, но и в международных делах – он планировал стать протестантским героем в борьбе против Филиппа Испанского. В апреле 1589 года Фрэнсис Дрейк отправился в экспедицию к Азорским островам, преследуя двойную цель: перехватить испанские корабли на обратном пути из Нового Света и помочь претенденту на португальский трон перехватить контроль над страной у Испании. Без королевского разрешения Эссекс поскакал к берегу и пустился в плавание с экспедицией Дрейка, не отреагировав на яростное письмо, посланное ему вслед Елизаветой. «Касательно вашего внезапного и непочтительного отъезда из места нашего присутствия и вашего пребывания, вы легко можете себе представить, насколько это оскорбительно для нас, и не может быть иначе. Наши великие милости, оказанные вам без всяких заслуг, побудили вас пренебречь своим долгом и позабыть о нем». В конечном счете она заявила, что не намерена терпеть «эту вашу непозволительную выходку».

Командующим флотом она написала: «Это вам не детские игры». И все же в каком-то смысле она относилась к этой истории, как к детской шалости. Возможно, это было лучшее, что она могла сделать, столкнувшись с вечной проблемой женщины-правительницы, связанной с неуступчивостью мужчин-военных на поле боя. В бою Эссекс высадился с корабля первым, пробираясь в воде по плечо. Когда в июле он вернулся в Нонсач, королева заявила, что это был «всего лишь порыв молодости».

Вполне вероятно, что именно Эссекс в тот период заказал Николасу Хиллиарду создание новой миниатюры. «Юноша среди розовых кустов» изображает молодого человека в умопомрачительно элегантном одеянии, выдержанном в черно-белой расцветке Елизаветы (белый – цвет непорочности), который, прижав руку к сердцу, задумчиво прислонился к стволу дерева, увитого шиповником. Шиповник, или дикая роза, был любимым цветком королевы; ствол дерева мог символизировать постоянство.

Однако среди интерпретаций этой миниатюры была и идея о том, что устремленный ввысь могучий ствол (символ мужской силы?) может отсылать к двойственной природе королевы, женской и мужской одновременно. Или, наоборот, Эссекс, пусть и слишком самонадеянно, приглашал ее обвиться вокруг его мужского твердого начала? На одном из портретов Рэли он тоже изображен в черно-белой одежде, украшенной жемчугом, в плаще, расшитом лунными лучами, обрамленный радугой и девизом Amor et Virtute – «любовь и добродетель».

Тем временем Эссекс зарабатывал при дворе репутацию дамского угодника. Весной 1590 года он ухаживал за Фрэнсис Уолсингем, вдовой Филипа Сидни, и в итоге тайно женился на ней. Возможно, его привлекала возможность породниться с Сидни, которого Эссекс боготворил, или элегантная сексуальность Фрэнсис, или… шпионская сеть, созданная ее отцом, сэром Фрэнсисом, и теперь готовая к использованию. Смерть самого Уолсингема в апреле создала ситуацию безвластия, в которой недолго думая решил начать действовать Эссекс.

Тайна его брака раскрылась к октябрю, когда Фрэнсис была на шестом месяце беременности. Случайное открытие королевы вызвало у нее «приступ гнева» и потому, что брак был заключен без ее согласия, и поскольку, по ее мнению, жена Эссекса была ниже его по положению. Любопытно, что, по свидетельству некоего Джона Стэнхоупа, Елизавета отреагировала «более сдержанно, чем ожидалось». Неужели она уже в глубине души понимала, что к этому моменту преданность ее придворных превратилась, в сущности, в пустышку? Ее вполне удовлетворило предложение Эссекса отлучить его жену от двора – и, возможно, тот факт, что, хотя в январе следующего года у них родится дитя, Эссекс не выказал никаких признаков чувства, связанного с его брачным обетом.

Эссекс протягивал руку помощи.