«Что ты, ученик? Читай то, что живёт в тебе. Что нельзя забыть».

И, смирившись с тем, что остального не вспомнить, я выдыхаю то, что писал лишь три ночи назад. Что писал… ей.

Мы далеко — и врозь ведут пути.

И словно время хочет растянуться…

А если к спору нашему вернуться —

Ты не хотела б попросту уйти?

Со мной — за сто морей, на край земли.

Могу я быть твоей второй натурой,

А хочешь — стану я пред амбразурой

Того, что изнутри тебя палит —

Твоих сомнений, горестей… ведь мне

Уже и ожиданье не тревожно,

Вот разве что ночами очень сложно

Не рисовать твой профиль не стене

Своею тенью. Забывая честь

И проходя во тьме ночной дорогу,

Я все еще ночами верю в Бога,

А днями помню только то, что есть

Любовь и боль. И глухо дрогнет высь,

Соткав слова из тишины и пыли:

Мы все же что-то важное забыли

И, не сказав друг другу, разошлись.

Слова горьки и солоны как морская вода. Вылитые на бумагу вскоре после того, как она отправилась в общину. Не позвав за собой. Всего лишь отзвуки душевного шторма, не полностью понятные мне самому строки. Потому что мы не спорили об уходе, я не знаю, спорили ли мы вообще, но теперь, когда я произношу это — я вдруг понимаю.

Единый, мне хотелось бы этого. Чтобы она оттолкнулась от жуткого вира событий, в которые втягиваются, чтобы отошла от края пропасти, а потом просто…

Поражённый этим, я довольно равнодушно принимаю шквал критики из уст мэтров. Что-то о молодости, о невнятности образов, о посредственности, предсказуемой романтичности и сходстве стиля с Эзирайей Огненным. Они не яростны, но снисходительны — и это должно бы меня ранить, но я только стою, глядя, как через сон. Серьёзное лицо Мелони вдалеке — она поняла что-то… Лайл ободряюще кивает… Какие-то слова Гюйта, о том, что он в своих исканиях был столь же наивен… наверное, они хотят побольнее задеть Лайла, накидываясь на его ученика.

Вот слышны насмешки о том, что Виллем Рион как-то не слишком хорошо обучает своего ученика. Во всяком случае, со мной быстро расправляются, и я возвращаюсь на своё место на подгибающихся ногах. Навстречу мне поднимается Лайл, шепчет:

— Притворись расстроенным, заору — идите.

Наверное, это будет естественным — начинающий автор расстроился, вышел со слезами. Достаю платок, закрываю им лицо. Я нарочно сел рядом с Мел, а не на прежнее место — теперь меня почти совсем не видно. Зато рядом через проход сидит Нэйш.

Когда я бросаю на него взгляд, устранитель чуть приподнимает брови и молча складывает ладони в аплодисментах. Кожей чувствую укол его усмешечки. И будто окатывает изнутри липким, ледяным — от мысли, что он, может быть, понял.

Лайл тем временем уже в центре зала. Он начинает с напыщенной речи, в которой обозначает, что отказался от поэзии потому, что не мог найти в ней ничего нового. И по этим же причинам оказался здесь. А потом оскорбляет всех без исключения утверждением, что раз уж нового он пока что не услышал — ему придётся показать всем, что такое настоящие образность и экспрессия.

— Попрошу внимания! — у меня внутри что-то ёкает, когда Лайл несколько раз заверяет, что никто не должен пропустить ни единого оборота.

Потом он становится в классическую позу статуи «Поэт вдохновенный» (безумно комичную из-за несходства комплекций и внешности). И начинает медленно и распевно, громко и внятно:

Закат орал!

Но тут же делает паузу и добавляет:

Но почему — орал?

И продолжает очень размеренно, то ли пользуясь придуманными за вечер заготовками, то ли додумывая что-то на ходу:

Я ни черта не знаю о причинах —

Я просто бесполезный дурачина:

Мизинцем лезу в горестный подвал,

Корявой вилкой трогаю пирог,

Сиреневого с дробью мирозданья,

Зову мышей на первое свиданье —

И им трублю в единорожий рог…

Мертвая тишина царствует в зале. Кажется — услышишь как покачиваются язычки пламени. Впрочем, поэты едва ли услышат, как крыша упадёт им на головы. Голос Лайла становится всё выше и громче.

Об стену, хряпнув, ушатался шут!

И в завихреньях суетных трагедий,

О если б видел божество из меди…

Ему сказал бы — сволочь, за-ду-шу!!!

На этом душераздирающем аккорде Лайл тычет пальцем в Нэйша, и все некоторое время пялятся на вдохновителя читаемого. Вероятно, с вопросом, как на такое можно вдохновить.

А можно ль кости сущего сломать?

Ответ в долинах как редиска зреет.

Подайте чашу мне — и я прозрею,

А всё узрев, скажу… ТВОЮ ЖЕ МАТЬ!!

Этот вопль такой высоты и густоты, что может быть только сигналом. Вниманием поэтов безраздельно владеет Лайл, и потому мы с Мелони тихо ныряем за портьеру, которой так удачно прикрыт вход, прямиком в открытую дверь. Позади нас звучит душераздирающее:

Кладите на прилавок жизнь мою!

Но печень мне давно сожрали чайки.

Я погляжу в глаза судьбы. Случайно.

И с тихим, нежным шёпотом сблюю…

Мел придушенно фыркает.

— Пухлый пообещал читать не меньше десяти минут, — сообщает она, когда мы оказываемся в холле и быстро идём к лестнице. — Ну и вечерок у них будет. Ладно, может, вся эта поэзия не так уж и плоха.

Глава 3

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Позади тают пухликовские экспромты. Измывательство над поэзией, от которого Рыцаря Морковку подёргивает. Даю ему как следует локтем в бок. Давай, протряхивай лирический туман из башки. Нарвёмся на Муху — тебе её отвлекать. Истерикой непонятого литератора. Или чем-то вроде.

В холле никто не жужжит. Приглушённый свет флектусов. Наёмные слуги прибрали столики и свалили. Даже по полу прошлись с чистящими средствами. И натащили по углам дюжину ваз с цветами, мантикорьи дети. Дар забивается мгновенно. Работай как хочешь.

Я уже на поэтической оргии решила, что в первую очередь будем шерстить подвалы. Наверху жилые комнаты. Есть ещё вариант левого крыла, туда ведёт коридор из холла. Но там нас легче найти, так что — во вторую очередь.

Левой рукой прихватываю в кулак бутон крупной розы, обрываю лепестки. Полная горсть. Просыпаю из горсти пару штук, пока идём к лестнице. Вроде как кто-то из слуг обронил. На случай, если с нами что-то будет не так и Пухлику придётся идти по нашим следам.

Лестница широкая, с