Шрифт:
Закладка:
Оно замирает, смотрит на нас — нет, на Мясника, который стоит впереди, весь сияюще-белый. Глаз твари не видно, но оно задирает подбородок, чтобы насмотреться. Как на старого знакомого.
Синие губы за волосами приоткрываются.
«Оглохни!» — ору я Дару, только это почти можно чувствовать кожей: покалывает, лезет внутрь и застревает шипами. И хватает тебя в плен, волочёт властно, приказывает: сюда, сюда, ко мне, давай восхищайся, вот тебе настоящая поэзия, настоящая Песнь, самое прекрасное, что может быть в жизни…
Снизу в ответ — полный восторга вопль. Не слышу, но вижу, как дёрнулся Пухлик к лестнице. Потом кожей ощущаю вибрацию — кто-то выбегает, несётся… много ног. Принцесску скрючило у стены, глаза затуманены, на физиономии — блаженный восторг.Ну да, у него ж амулет послабее. С размаху вкатываю оплеуху, трясу за грудки — я тебе, зар-раза, не смей мне тут!
Глаза у Морковки яснеют. Читаю по губам имя Грызи, потом Единого. Помолиться, что ль, решил — в самый раз. Потому что вир знает, как бороться с этой нечистью. Дрянью, которая вылезла из сказок и стоит, топит в своём пении — куда там дюжине сирен. Розовая муть колышется перед глазами, волны накатывают, наплывают, и там счастье и красота, настоящая поэзия…
А на нас снизу вверх по лестнице несётся её воинство. И губы Пухлика рисуют нехорошее слово.
Опускаю над собой Щит Тишины, чтобы снова не попасть под контроль. Нужно перенастроить Дар. Долго мне Щит не продержать на таком давлении, нужно… слышать что угодно, кроме этого… зов, который там, под кожей, в нервах, крови, который требует идти, бежать, помочь…
И они слышат. Бегут гурьбой, кто-то на четвереньках, кто-то спотыкается и ползёт на брюхе. Волочатся, сливаясь в единое тело. Оскальзываясь, наступая друг на друга. Переступая.
Поэтня и их «искры».
До конца преисполненные вдохновения.
«Прекрасно… превосходно…» — выстанывают они, и пытаются вылезти в коридор с лестницы. Подползти, распластаться, преклониться. Первым влезает с гнилозубой улыбкой Оксюморон. Пухлик без колебаний отправляет его по лестнице вниз. Кричит что-то, оскалившись, сквозь Щит не слыхать, но и так ясно: они нас просто задавят массой, да и у них последние мозги отшибёт.
Тварь в конце коридора распевает дивную песнь, тянучую, настойчивую. Только нам не до неё. На нас накатывается волна из двадцати шести тел. Жаждущих причаститься к искусству.
Морковка встаёт и отшвыривает Пафоса, тот опрокидывается, извивается, переворачивается — опять ползёт. Через него переползает Кульминация — телеса вываливаются из платья, лицо перекошено восторгом. Янист отскакивает, и воздух прошивает немым воплем: «Не могу ударить даму!» Отталкиваю его и даю даме ногой в дышло. Кульминация будто не чувствует — откатывается на несколько ступенек, а потом продолжает движение на четвереньках всё с тем же восторженным выражением.
Рефрен пытается пробиться Даром Воздуха. Вперёд выдвигается Мясник, принимает удар на Щит. Наносит два, три удара, от которых Рефрен начинает дёргаться, как шнырками покусанный. Замирает, с умилением прислушивается и всё равно пытается ползти. «Нечувствительны к боли», — читаю по губам Мясника. «Лупи на парализацию!» –огрызается Пухлый, на которого разом наползают Эпитафия и Мистерия. Потому дальше по губам читается что-то нецензурное про бабушек.
Тела в вечерних платьях. В дорогих сюртуках. Шали, развившиеся причёски. Вдохновенные лица в слезах и размазанной помаде. Творческие кряхтят и тянут руки, отталкивают, давят друг друга и всё стремятся перевалить через нас, вылезти в коридор. Где стоит и распевает клятая банши, и от её пения трескается Щит, амулет на груди раскаляется, и скоро мы присоединимся к толпе её поклонничков. Нужно заканчивать с этой тварью и её песенками.
Принцесска выворачивает на лестницу здоровенную вазу. Рассыпаются лилии, за ними плещет вода. Пухлик вслед лупит заморозкой, и поэтня отлетает ниже, начинает барахтаться на скользких ступеньках. Но всё равно ползёт, вцепляясь уже ногтями, зубами, пыхтя и толкаясь. К клятой твари — через нас.
Заканчивать. Как? В дурных легендах — стрелами, освященными в храмах Стрелка. Вроде, боится серебра. У Мясника дарт посеребрённый. Или нет? В-в-в-вир побери, сознание плывёт, наползают поэты, не убьёт, так хоть собьёт клятую песню, которая звучит, зовёт и топит, топит…
— Мясник!
Пухлик на ходу даёт в челюсть красноносому Эпиграфу, и я читаю по губам что-то вроде: «Я ужасно чуткий, как дело доходит до критики». Мантикора жри, нашёл, когда шутить.
«Мясник, лупи её! Лупи!» — ору я и сама не слышу своего крика. Нэйш вроде слышит, потому что отвлекается от лестницы.
Защита тут же летит ко всем чертям, Пухлик и Морковка отступают. Толпа поэтов всех сортов, сладострастно пыхтя, вываливается в коридор. Напополам с «искрами». Ползут по головам друг у друга, протягивая руки и пуская слюни восторга.
Впереди на четвереньках — Графоман, с перекошенным от бессмысленной радости лицом.
При виде него тварь вздрагивает. Разводит руки в странном жесте — будто хочет то ли обнять, то ли полететь.
Успеваю упасть у стены на колени и обхватить голову руками. Больше не успеваю ничего.
Пронзительный напевный вопль сотрясает коридор, разбивая светильники, раздирая обои. Наотмашь хлещет колючей плёткой. Через отключённый Дар это слышится как полупение-полувой — раздирающий, жуткий и красивый одновременно. Янист оседает рядом как подкошенный, корчится, будто его пытают, и слышен треск вылетающих дверей, расседаются картины, ломаются перила. Тушки поэтов и критиков отлетают к стенам — и там тоже начинают корчиться. И грохот на лестнице — оттуда ссыпались остальные, и нечленораздельные вопли…
И белая фигура — яркая в почти полной тьме коридора. Незыблемая.
«Мясник! — ору я и сама чувствую, что меня не слышно, голос тонет в жутком вопле твари. — Мясник, бей, бей!!»
Наплевать, живое оно или мёртвое, нужно заткнуть эту дрянь, чем-нибудь, как-нибудь…
Сверху рушится произведение модного искусства, попадает по голове, и сколько-то пытаюсь стянуть холст с себя и с Яниста, а вихрь вокруг крепчает, набирает силу, не даёт вздохнуть и вжимает в стену. Что-то хрустит, вопли, меня переворачивает — и я вижу…
Чёрная тень с разметавшимися волосами — во тьме. Хилые ножки не касаются пола. Вокруг тени бушует вихрь — теперь он осязаемый, жадный, состоящий из песенного вопля, похожий на чёрные щупальца…
В вихрь, идёт белая фигура. Почти светящаяся для больных от тьмы глаз.
Нет — это вокруг фигуры вспыхивает легкое сияние, серебристое, потом
