Могу подойти в ознобной тишине комнаты и сесть рядом. Поправить белый сюртук из таллеи — и погладить по чёрным волосам. И сказать, что она не виновата, никогда не была виновата, что бы ей ни говорили. И что это не она здесь чудовище, и никто её не посмеет тронуть — не посмеет больше никогда, что бы там ни случилось, потому что я…

– Что вы здесь делаете⁈

Девочка подпрыгивает и сжимается, а на пороге стоит хозяйка поместья. В перекошенной шали и без обычной елейности на лице.

– Вы… почему здесь? Почему не предотвратили это, не остановили — такие уважаемые гости… сын мой руку сломал! А дом, что с домом, такой ущерб… Почему не ударили эту? Вы устранитель или нет, вас зачем вызвали, вы как думали⁈ Я вас спрашиваю? А? А вы здесь что делаете с этой тварью — не видели? Не поняли? Мерзавка, что натворила! Чудовище, дрянь, всех нас до смерти напугала — а вы что? Вас для этого позвали, а вы… с этими, стало быть? И в подвале были с ними? Так я на вас найду управу, вы даже не думайте…

И ещё наверняка кричит что-то, безобразное, дрянное, распяливая рот, раздирая его в чёрный провал, брызгая слюной.

Но я уже не слышу.

Струна в груди рвётся с пронзительным, надсадным воем.

Потом меня укрывает горькое, чёрное.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Первым ударит Палач, — вот что я думаю, когда вижу его лицо. В кои-то веки без паскудной улыбочки.

От Принцесски подвоха не жду. А он взлетает на ноги и вымётывается вперёд. С очевидным намерением.

– С-с-с-стоять!

Пухлик обхватывает Яниста за плечи: «Не смей, не смей, вир побери!»

Рыцарь Морковка молчит — он просто идёт вперёд с чужим, незнакомым лицом. Оно совсем белое, даже веснушки выцвели, глаза — два тёмно-синих омута. Рот приоткрыт в оскале. Страдальческом, но страшноватом.

– Что вы себе позволяете! — визжит Муха. — Найду на вас управу! Вы что — совсем не в себе⁈ Да я…

Пухлик висит на Морковке всей массой и орёт ему прямо в ухо, чтобы тот окстился и остановился. Вроде, даже применяет магию. Только вот Янист плевать на это дело хотел. Упорно рвётся из пухликовской хватки. Полоса крови по щеке, кровоподтёк на подбородке. Протянутые вперёд скрюченные пальцы. Которыми он явно хочет сжать морщинистую тонкую шейку.

– Вон отсюда! Вызову законников, обращусь напрямую к королю!!

– Янист, мне не меньше тебя хочется… — задыхается Пухлик. — Погоди, не так, не сейчас… ах-х, ты ж-ж, т-твою, Мел!!

Сигаю на Яниста. Молча. Вир знает, что ему говорить. Лучше бы вообще отпустить, но ведь он же себя потом не простит. Когда расплющит эту гадину и станет собой.

– Прочь!

Морковка оказывается неожиданно силён. Встряхивается — и мы с Пухликом отлетаем. Визги Мухи становятся испуганными. Подходит Нэйш. Короткое нажатие — куда-то между шеей и плечом. Янист вскрикивает и стекает на пол, тяжко дыша и держась за левую руку. Пухлик вытирает лоб.

– Прости дружище, но тебя переклинило. Нэйш — ты дважды сегодня облажался. Чего медлил? А-а-а, вир побери, можешь не отвечать. — На лице у Мясника слишком ясно проступает: «Но это же такое зрелище!» — Пройдёт само?

– Господину Олкесту придётся немного отдохнуть. Нам хватит времени, чтобы подготовиться к небольшой беседе.

В воздухе туго протягивается серебристая цепочка.

Муха как раз приоткрыла дверь и пытается просочиться в коридор. Лезвие дарта останавливается прямо напротив её глаз.

– Кажется, вы просили меня остаться после чтений, госпожа Гюйт. Особая часть программы, только для избранных. Так? Можете считать, она началась.

* * *

Яниста ненадолго поручаем Певчей Птахе. Или наоборот. В общем, оставляем этих двоих наедине.

Пока Мясник уговаривает Муху — я и Пухлый смотрим, что там с поэтнёй. Никто не убился, кроветвор не нужен. У пары человек переломы, не более. Хуже — что все пока не отошли от «прорыва сирены».

«Истинное искусство», — бормочут поэты вперемешку со стонами. «Настоящее», –кряхтят «искры». «Ка-ка-я мощь!» — а это от Рефрена, который разлегся на лестнице.

Глаза не фокусируются, на пощёчины не отзываются. Транс сирены как он есть. И с нами было б такое, если б не амулеты.

– Думаешь, насовсем?

– Вряд ли, — Гроски щупает и крутит самого Графомана. — С этим получше — правда, у него был амулет. Ну конечно, не хотел попасть под чары дочери. Эй! Э-эй!

С удовольствием слушаю полновесные шлёпы по графоманской физиономии.

– Похоже, что она их вырубила… временный транс. — Шлём! Бумс! — Знаешь, как бывает при нападении сирен на корабли. Или на рифских заключённых. Попускают слюну несколько часиков, ну, а потом, если повезёт…

– Мххх, — в глазах у Графомана появляется сколько-то ясности. — Па-ч-чиму вы меня бьёте? Вам… не понравились мои стихи⁈

– Новый метод литературной критики, — выдыхает Пухлик. — Ладно, вяжи его. И рот заткни пока что.

Графоман во время пути по коридору качается, спотыкается и мычит недоуменно. В коридоре нас встречает Янист — мрачный и смущённый, с левой рукой на весу. Помогает пропихнуть в полумрак каминной Графомана. Обменивается взглядами с Нэйшем.

– Можете не благодарить, — разрешает тот.

Морковка сжимает губы и отворачивается к незажжённому камину. Так, чтобы не смотреть на Муху. Непонятно, что с ней сотворил Палач — но та сидит в кресле вытянувшись. И трясётся.

Видит сыночка — вскрикивает шёпотом:

– Что вы с ним сделали⁈

— В полном порядочке — пока что, — отзывается Пухлик. Без церемоний раскладывает Графомана перед камином по ковру.

Муха разевает пасть и застывает. Синие тени пляшут по кружевной резьбе: каминная в даматском стиле. Повсюду мягкие пуфики, золотистые подушечки. Старая дрянь теряется в них. Ссыхается на глазах, когда видит нас четверых.

– Что вам надо? Сколько вам надо? Вы собираетесь мне угрожать?

Мясник поднимает палец — и она затыкается. Мы устраиваемся — я на пуфике, Пухлик, крякнув, подгребает побольше подушек под поясницу. Морковка передёргивается, но садится в оставшееся кресло рядом с Нэйшем.

Вид у нас вряд ли торжественный, но Муха понимает как надо.

– Не вам меня судить! Вы даже не знаете, о чем речь — вы…

– Так я могу рассказать, — откликается Пухлик. — А вы поправите, если что.

Вид у него мрачный, говорит быстро