От мягкой детской улыбки у меня волосы шевелятся на голове от ужаса.

– Вы… красивый такой. Прямо как принцы в книжках. Будет же не больно? Да. Вы меня… этим?

Тонкий пальчик указывает на серебристое шильце дарта — оно так и парит в воздухе, и Нэйш с опозданием призывает его в ладонь. Девочка следит за каждым его движением — как за чем-то узнаваемым, ожидаемым…

– Вы устранитель, да? Вы убиваете вот этим?

– Бестий, — говорит Нэйш. — Устраняю бестий. Чудовищ.

Мел фыркает что-то свирепое в ответ на это, а девочка истово кивает.

– Тогда всё правильно. Я — отвратительное чудовище и жуткая тварь.

Не могу это слышать. То, как она спокойно звучит. Как рассматривает погром в коридоре, и ёжится, и пытается убедить: вот вечно она так, не хочет, а делает. И ещё было… похуже. Потому устранитель здесь по адресу, да.

Рихард Нэйш поворачивается и упирается взглядом в Гроски. Тот делает шаг вперёд — и вкладывает в руки девчонке шоколадную конфету в салфетке.

– Малость помялась, но вкус должен быть что надо. И надо бы пошарить по карманам — может, я ещё чего захватил, по старой-то памяти. Только вот, сдаётся, кое-кто тут босиком. И вообще не очень-то одет. Та-а-ак, у кого сюртук поцелее? Нэйш?

Устранитель молча снимает сюртук, и Лайл кутает девочку в тяжёлую белую ткань. И бормочет, что нам бы надо бы пройти куда-то, где удобнее, «а то тут небольшой беспорядок, прямо скажем».

Девочка оглядывает разгромленный коридор с усталым равнодушием. Конфета тает в руке. Взгляд устремлён на Нэйша, и, кажется, она даже не слышит Лайла. И вообще мало что воспринимает, кроме того, кого полагает воплощением своей скорой смерти. Лайл тихо выдыхает сквозь зубы и показывает, что общаться с девочкой придётся устранителю. Нэйш слегка дёргает челюстью, но спрашивает:

– Как твоё имя?

– Я Сапфи. Красиво, да? Это в честь одной древней поэтессы. Сапфиры с Элебосса… Той, которая написала «Гимн Вечно Живой Любви».

Девочка поглядывает зачарованно то на лицо устранителя, то отдельно на дарт. Когда «клык» возвращает его на пояс — она удивляется:

– А вы… разве не сейчас?..

– Нет, — голос Нэйша ровный, почти усыпляющий. — Нам нужно поговорить, Сапфи. Нужно, чтобы ты ответила на кое-какие вопросы. Ты можешь провести нас в какую-нибудь комнату?

Девочка кивает, разворачивается и ныряет за угол — охает, когда наступает в полутьме на осколки. На деревянных ногах выхожу вперёд, чтобы её приподнять — но она уже уходит по коридору.

Идём следом. В груди у меня — туго натянутая струна, и я не знаю — с каким звуком она порвется. Лицо у Лайла — угрюмое, ожесточённое. Наверняка вспомнил о своей дочери, которая сейчас невесть где и с кем. Мел молчит зловеще и страшно. Нэйш же кажется словно замороженным: молча проходит за девочкой в комнату, смотрит, как она зажигает светильники.

Плотные шторы. Очень много книг на полках, в основном — по поэзии. Лайл Гроски с тихим ругательством трогает пальцем артефакт-колокольчик на столе.

Мел кидается в одно из двух кресел и сжимается, как больная кошка. Девочка усаживается на застланную покрывалом со звёздами кровать. Доверчиво смотрит на Нэйша.

– Это как испытание? Вам сначала надо узнать обо мне больше, да? Что я такого… насовершала?

– Да. Как испытание. Просто кое-что прояснить.

Он касается небольшого портрета в круглой рамке — это портрет черноволосой женщины с тонкими чертами и глазами-звёздами.

– Ты дочь Морионы, нойя из лейра Поющей Тенны.

У малышки чёрные глаза нойя и имя — название камня. Она просто не может быть никем иным… и ясно, кто отец.

– Мама тоже любила петь, — Сапфи тихонько качается на кровати, глядя на портрет. — Она всё время пела папе, даже когда заболела. И мне она тоже всё время пела, и ба говорила — это из-за этого мне… такое дали.

На детской ладошке — Знак Сирены. Почти такой же, как у знакомого нам законника, такой же, как в любом сборнике нот. Только будто бы полустёртый, неправильный.

– Такой Дар хорошим же не дают? Его дают чудовищам, да?

Мне приходится отвернуться к сборникам — не могу смотреть в её глаза, доверчиво устремлённые на устранителя.

– Иногда Камень даёт странные Дары, — слышу его ответ. — Ставит странные знаки. Неполные. Искажённые. Твой был таким сразу?

– А-а-а-а-а, нет, это уже потом, чтобы я не была совсем страшным чудовищем…

– Ублюдки! — выплёвывает Мел, и на неё тут же шикает Лайл.

– Чем это так? — продолжает выспрашивать Нэйш. — Зельем?

– Ага. Было больно. Только я не выздоровела совсем. Я не… я не старалась.

Рихард Нэйш молчит неожиданно долго. Так долго, что я перестаю вести глазами по корешкам книг, бездумно перебирая авторов и названия: сборник песен нойя, три тома Сапфиры с Элебоса, поэма Тарка «Об идеальном гражданине», Нарцисс из Дамат-тена…

– Не старалась, — повторяет устранитель совсем тихо.

– Я… я не знала, что нельзя. Мама любила петь. Она пела папе, и гостям тоже — когда ещё не болела. И мы с ней всегда тоже вместе пели, и когда она заболела — она всегда просила меня петь… гов…ворила, что у м-меня получается…

Единый… Единый… девочку нужно было учить. Подобрать ей инструмент — Дар Музыки непременно требует этого, через голос он гораздо опаснее. А эти любители изящного то ли постыдились приглашать учителя, то ли сэкономить решили. Искалечили ей Печать — это ведь ожог у неё на руке, вот почему Печать полустерта и деформирована. И решили, что всё в порядке. Что Дар заблокирован и неопасен. Правда, они запрещали девочке петь, но…

– Мама говорила… ей не так больно, когда я… Она спать не могла, дурманные зелья не помогали… и она просила меня петь. От боли и для радости. Она тогда… ей легче становилось, она засыпала… Она… она не знала, что я чудовище. А я… я…

Оборачиваюсь, услышав всхлипы. Мел в кресле замерла с закушенными губами. Статуеподобный Нэйш пристально изучает детский рисунок. Лайл Гроски зажмурился — и, Единый и его ангелы, как же нам сейчас не хватает Аманды — Травницы нойя, которая могла бы обнять и укутать плачущую девочку.

Маленькую Сирену, которая однажды убила мать пением. «Запела до смерти» — так об этом говорят книги, такие же бесполезные