Вечности и Красоте, ищет возможности постичь Великую Тайну. Так, как я искал её всю свою жизнь. И вот обрёл, благодаря Ей. Черноокой сирене, вдохновившей меня своим пением. Той, что стала моим провидением. Прекраснейшей из «искр», воссиявшей из тьмы. Той, что навечно со мною и чей образ неизменно наполняет меня восторгом творчества.

Мелони издаёт тихий звук отвращения. Я готов согласиться. Это всё как-то наигранно, нелепо: и приглушённый свет, и хозяин, который играет то ли в мистическое собрание, то ли в сеанс спиритизма. И выспренние слова, словно сошедшие со страниц дешёвого дамского романа.

— Пусть же каждый поделится своим духом творчества и вдохновит других. Пусть воззовёт к силе искусства — а мы разделим его прозрение. И выкажем своё мнение, и поможем, и направим в пути. Пусть начнутся чтения-без-бумаг! Кха… кха… господин Джафриани, прошу вас.

Фигура Ирлена Гюйта ломается пополам — в попытке величественно сесть на стул с высокой, королевской спинкой. А из дальнего кресла, поднимается молодой человек со вздёрнутым носом и едва обозначенной бородкой. Он опирается на трость и, неумело изображая хромоту, встаёт в дерзкую позу, выбрасывает в воздух с размаха:

— Эльберто Джафриани. Акантор. «Под свинцовым небом перекрёстков».

Под свинцовым небом перекрёстков

Я брожу впустую, безнадёжно…

Он читает мерно, соблюдая нужный тон «школы упадка» — Джафриани, «младший сын Эрнгауса», о котором говорят, что за ним — будущее печальной поэзии. Который одарил меня пренебрежительным взглядом, бросил: «А, романтические стишки» — и продолжил высокоумный спор со сверстниками.

Он читает о беспросветности, безысходности, обречённости — а вечер для меня разрывается на две части. Чтение — и тишина в зале, и нужно изображать внимание. Обсуждение — поэты наклоняются друг к другу поделиться мыслями, и возникает неровный гул — одобрительный, или насмешливый, или разочарованный. И кто-то время от времени поднимает голос. И это значит — у нас тоже есть шанс на то, чтобы делиться мыслями.

Только не о поэзии.

— Если не сейчас — когда? — шепчет Мелони, пока кто-то из старших поэтов начинает доказывать, что «школа упадка» исчерпала себя.

— Деточки, не тормошите дяденьку критика, его сейчас и так… кхм. Благодарю, господин Гюйт, однако сегодня я больше поэт чем критик. Позвольте же мне, так сказать, просто впитывать… восторги. И делиться ими с учеником.

Лайл выдыхает и тихо добавляет:

— Боженьки, надо было накуриться того табачка, что ли. Оно бы легче пошло. Так, погодите, надо по времени смекнуть.

Ах, если бы глаза мне выколоть —

И не глядеть на отвратительное!

Это читает Гресса Мальтерна, скуластая и раздражительная девица из Тильвии, и по залу растекается смешок.

— Юношеский максимализм, конечно…

— Разумеется, это была попытка эпатировать, но знаете, что-то есть…

— Но языковые средства? И этот эпитет «корявозубое»… И может ли время быть корявозубым?

Комната раскачивается и плывёт. А они поднимаются с диванов и из кресел. Стремительно, вызывающе, неторопливо, робко. Представляются, называют страну, иногда — город или творческую школу. Делятся предысторией или нет. Называют название или читают без него. Я бывал ранее и на литературных чтениях, и на салонах, но сейчас нервы напряжены, как швартовочные канаты, — и имена и строки скользят слишком стремительно.

Будто кто-то перелистывает страницы поэтического сборника.

«В этом мире мы лишь гости», «Посланник белый в саване, приди и улыбнись», «Разбито, растревожено, по ста дорогам хожено…» — строки юных поэтов. Через строку — «тщета», «пустота», «унынье». И обсуждения коротки — несколько фраз от мэтров.

— Что ж, к сожалению, даже слишком в духе школы.

— Но ведь это же штампы. Созвучия наподобие «духом феникс» устарели ещё в прошлом столетии.

— Есть некая новизна, однако вам разве кажутся удачными глагольные рифмы?

Но вот начинают читать опытные авторы. В алом, вызывающе бесстыдная, встаёт Алкента Страстная — та, которая… словом, Мелони почти рассказала ей о родах мантикор. Читает длинное стихотворение — причмокивая на каждом намёке «и кожа к коже обнажённой», «струится шёлк с плеча долой», «стремясь постичь всю глубь глубин…» Здесь оживляется обсуждение, а Алкента улыбается алым ртом и бросает вызывающие, колкие фразы, и Гюйт впивается глазами в спорщиков…

— Четверть часа, — шепчет Лайл, когда Даррек Элтейн осчастливливает нас запутанным верлибром о поисках вдохновения и прекрасных цветках Града Разврата. — Обсуждение длилось четверть часа.

— Но мы не можем предсказать — какое из обсуждений сколько будет длиться, — бормочу я, скосив глаза на пышную госпожу Эрхаллу («Думаю, что метафора получилась ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ!»).

— Не можем предсказать — зато можем устроить.

— Чт…

Госпожа Эрхалла читает, прижимая руку к обширной груди и вскрикивая на концах строк.

В пароксизме страсти РАСТВОРЯЯСЬ

Упаду я в бездну БЕЗДЫХАННОЙ

Постигая прелести ОБМАНА,

По клочку за суть свою ЦЕПЛЯЯСЬ…

— Дорогая Мальродия, но вновь глагольные рифмы! — вступает едкий голос господина Перейна — того, который вздумал было поссориться с Лайлом при нашем представлении.

— Ах, знаю, знаю, грешна, но что поделать, если этот ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ накал…

— А как ты собираешься это сделать? — шепчу я, сделав вид, что мне срочно нужно обсудить с наставником глагольные рифмы. — Я только хочу сказать — у меня же нет ничего, что может их сподвигнуть…

— Ну-у, у тебя-то, может, и нет. Хм. Я говорил, что войду в историю, а?

— Ты… ты хочешь учинить скандал⁈

Мелони хмыкает, глядя на меня, как на простофилю.

На какое-то время приходится взять паузу — потому что господин Перейн читает нечто едкое, тягучее, горькое, о ручьях виски, которые удобряют луга вдохновения и прорастают в колючие цветы. А после настойчиво приглашает «господина ценителя Неистового Виллема Риона поучаствовать наконец-то в обсуждении».

— Вы и впрямь этого хотите? — сумрачно ухмыляется Лайл. — Действительно хотите услышать, что я думаю о вашей… как бы это… поэзии? Хм. Ну, образ с ручьями виски я не могу не одобрить.

Среди поэтов просыпаются смешки. Желтолицый Перрейн фыркает носом, который красен, уж конечно, не от холода.

— И это всё, что вы уловили в произведении?

— Извините, уловил где? Просто это единственное, что запомнилось. С остальными образами и формой выражения, боюсь, вас бы даже Целительница попросила бы убраться из её храма, не то что Стрелок. Этот-то мог и убить за надругательство над поэзией.

— … и только такой завистливый невежда, как вы, мог…

— Нет, послушайте, вполне остроумно! Ведь действительно остальные образы блекнут!

— Да, но прописаны вполне тщательно, и