— Чушь! Рион прав — дурновкусие строить развёрнутые метафоры на таком примитиве!

Лайл оттягивает воротник, словно ему жмёт образ неистового критика.

— Их легко растормошить, а? Сейчас ещё малость подогрею. К финалу концентрацию потеряют. Ну, а там уж…

— А там?

Нам нельзя перешёптываться слишком явно, потому что на Лайла поглядывают — теперь уже то с местью, то с интересом, то просто опасливо.

— А там я сделаю так, чтобы на полчасика они выпали из реальности.

Спор завершается, и начинаются совсем иные чтения. Неистовый Виллем Рион словно просыпается. Разбрасывается едкими замечаниями. Хмыкает и источает скептицизм в ответ на каждую строчку. Выпаливает убийственные, короткие фразы.

— «Зеркало глаз твоих». Серьёзно? У меня есть примерно семь полок, заполненных книгами с такими выражениями.

— Я было думал, что дождусь развития мысли, но потом вздремнул и не дождался.

— О, звучит как вся поэзия Ракканта. Диетически пресно.

Постная старуха из Ракканта, и старик с бесконечными философскими виршами, и гнилозубый франт — перекашиваются, вскидываются гневно, пытаются спорить. Остальные поддерживают и опровергают — и вспыхивает вновь. Лайл добрасывает острых фразочек — словно проверяя, что подожжёт их сильнее. Я так и не понимаю, чего он хочет добиться и ещё больше не понимаю — откуда в нём это.

— Одна знакомая любила гулять по салонам, — кривовато усмехается он в перерыве. — Я-то, правда, всё больше по закускам там интересовался. Но кой-что приобрёл.

— Например?

— Слышал про игру в «Обнюханный экспромт»?

— ⁈

Господин Леарк из Крайтоса выходит на дрожащих ногах. «Я поведаю вам ужасную историю…» — и кто-то шепчет: «Девятеро, опя-а-а-ать…». Я уже знаю: четыре года назад на поместье господина Леарка случилось нашествие шнырков. Убыток оказался колоссальным, но что самое худшее — шнырки съели все его творческие планы и наброски. И даже один почти готовый роман в стихах. Эта трагедия так подкосила Леарка из Крайтоса, что вот четыре года его стихи неизменно посвящены шныркам и расправам над ними.

— «Убей шнырка»! — свирепо провозглашает он под тихий, полный муки стон в зале. И читает яростно, подчёркивая каждую рифму:

Загнили воды родника?

Спаси родник! Убей шнырка!

На розах вновь ни лепестка?

Шнырок здесь был! Убей шнырка!

В саду тропа мерзка, скользка…

Бери топор! Убей шнырка!

В душе гнездо свила тоска?

Развеселись! Убей шнырка!

Стихотворение всё длится и длится, и после «башмака», «исподтишка», «маяка», «ярка» Лайл едва слышно замечает в сторону Нэйша:

— А вы с ним, случаем не беседовали? А то направление мысли…

А я всё думаю, о каком экспромте Лайл говорил, и потому почти пропускаю последние строки про убийство шнырков. И даже вердикт Лайла:

— По-моему, тут уже всё сказано. Разве что рифмы на -ка ещё остались.

Общий смех и шуточки отвечают ему. Господина Леарка недолюбливают, а потому на него с наслаждением набрасываются все, даже господин Гюйт не упускает возможности.

— «Обнюханный экспромт»? — шепчет Мел.

— Угу. Поэты чином пониже любили упороться порошочками, вроде… — Он похлопывает по нагрудному карману, куда явно переложил табак, обнаруженный в особняке Лортена. А потом читали экспромтом. Рифмуя… всякое.

— Собираешься надышаться этой дряни⁈

— Я и без неё так могу.

Вокруг предлагают Леарку рифмы. Вроде «наверняка», «холостяка», «убейся-ка». А вокруг нас плавает молчание. В котором к Лайлу поворачивается даже Нэйш.

— Что? Рифмовать много мозгов не надо. Ну, ритм там ещё держать…

— Ты же… — я пытаюсь совместить Лайла Гроски и поэтические экспромты. — Ты же просил подобрать рифму.

— Ну, знаешь. Не всем из своего тёмного прошлого я могу делиться, — он косится в сторону Нэйша. — Просто. Молчи.

— Всегда знал, что ты не до конца раскрываешь свой потенциал. Виллем.

— Ну да, кого я просил. Так вот, я запудрю им рифмованной чушью мозги на подольше, — кивает на поэтов, которые всё ещё отыскивают вариации «шнырковых» рифм. — Но пока я буду читать — на мою… «искру» будут смотреть. Потому идёте пока вы с ней. Ты как раз будешь свободен. Дальше пойдёт обсуждение, тут я постараюсь, чтобы они забыли, что со мной вообще кто-то был… полчаса точно обеспечу, дальше не факт, проблемы?

Проблемы? О, никаких. Просто я только что упёрся в эту его фразу «…будешь свободен». И понял, что передо мной остался всего один выступающий.

— Госпожа Та-что-пишет!

Единый, а я ведь так и не выбрал, что буду читать! Перебирал варианты по пути сюда, в «поплавке». В юности я писал стихи, и сейчас ещё временами обращаюсь, когда нужно выплеснуть мысли, и временами я даже посылал их в газеты, так что псевдоним Эллейс Алин — не то чтобы совсем ложь… Однако до конца я так и не успел определиться, думал, что будет время, а теперь вот…

И се, теперь я воззову:

Услышь, услышь же дух пленённый!

Прозрей и будь освобождённым,

И сон свершится наяву…

Та-что-пишет читает вибрирующим голосом, оглядываясь по сторонам и будто бы к кому-то обращаясь. Но я лихорадочно перебираю свои стихи. Единый, что же я хотел читать⁈ Духовные из Алчнодола нельзя, это может меня выдать, хотя нет, с какой стати молодой поэт не может быть адептом Единого? Не любовные, только не любовные, и не про Мелони, это слишком личное, и не из раннего, там… полно романтической чуши, которую я и сам-то по прошествии лет читать не могу. Ничего связанного с питомником, но я же выбирал что-то… Может, взять из опубликованного? В худшем случае кто-то припомнит и обвинит, что читаю старое…

Стихотворение Той-что-пишет обсуждают, упирая на мистичность и неудачность рифм. И, ох, наверное, нужно было попросить Лайла потянуть время, чтобы я вспомнил то стихотворение о море… Потому что, кажется, я не помню его. Потому что, кажется, забыл и все остальные тоже.

— Господин Эллейс Алин! — звучит голос Гюйта, и как в тумане я плыву к своему месту, а в ушах словно рокочет подступающий шторм. Что за чушь, я же не раз читал на салонах, и я должен помнить — но не припоминаю ни строки, и ведь ещё клятый устранитель здесь же, в зале…

— Спокойно, спокойно, юноша волнуется. С таким-то наставником…— и шелестит смешок, потому что я затянул паузу. И это провал, и из провала этого я мысленно тянусь, тянусь — и ловлю в памяти словно пожатие крепкой,