Понимаю, что кой-кому надо как следует полечиться отварами.

— И строки. Они говорят страшное. Что приближается нечто. Что грань её близка, и нам следует остеречься. И все знаки, поймите, все указывают… что святотатцы прогневали иные силы. Страшные силы. Что если что-то не сделать, то сюда придёт оно… чудовище. То, что уносит души посягнувших в иные пределы, где они вечно будут страдать. Да, но мне одной не справиться, не освободить. И если бы кто-нибудь помог…

Вир побери. Вот и разгадка анонимных вызовов и письма. Поехавшая на призраках и знаках поэтическая. Вопрос только — почему она пыталась Мясника на помощь выдернуть. Хотя, может, ей мыши в голове нашептали.

— Я была одна, почти что в отчаянии… Но вы. Я вижу ваши ореолы, они горят. Теперь мы соединим усилия, мы вместе призовём её, вместе освободим. Только пусть пройдут чтения-без-бумаг, а после мы…

— Без бумаг? — переспрашивает Пухлик. — В каком это смысле — без бумаг?

— Вы испытываете меня. Конечно. С первого дня «Силы искусства» Ирлен Гюйт установил особые правила. Никто не нарушает священные энергии поэзии шумом бумаг во время чтений. Разумеется, он боится разгневать свою возлюбленную, ту-что-нетелесна. Она диктует ему — и он читает, и читает, пронзая очарованием. И на чтениях каждый читает так. Из себя. Наизусть.

Морковка начинает удлиняться и зеленеть. Превращаться в Рыцаря Кабачка.

Пухлик расплывается в нервной ухмылочке. Одними губами выдавая: «Н-да, так я и знал, что войду в историю».

Клятый Амфибрахий утаил от нас самую малость.

У этой «Силы искусства», мантикоры её жри, даже слишком занятные правила.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Боженьки, всё никак не дождусь, — бормочет под нос Гроски, когда нас приглашают в Большой Каминный зал для чтений.

У него весёлый, почти предвкушающий вид, совершенно не подходящий к катастрофе. И если за себя я спокоен, то ведь на Лайла будет в первую очередь направлено всеобщее внимание. А потому его шуточки в духе «На худой конец у меня осталась рифма с пивом» — кажутся в высшей степени неуместными.

За три часа «творческого общения» я успел уяснить (помимо того, что нравственное состояние наших литераторов довольно печально), что выступать придётся перед людьми, которые действительно разбираются в поэзии. Моих знаний с трудом хватало, чтобы поддерживать беседы. По счастью, собеседники всё больше говорили о себе, но всё же… «Скажите, вы случайно, не состояли в поэтическом братстве „Алого Абажура?“» «Нет, вы, разумеется, читали Вертиена, мне кажется несколько подражательно, а вам?» «Не могли же вы пропустить трактат „Об эфемерности искусства“» — и имена, названия салонов и даты, и всё то, на что у меня в последние месяцы совершенно не хватало времени, так что приходилось переводить темы или говорить только о знакомом…

Неверное, бездарное стихотворение нас может попросту выдать.

В отчаянии я посоветовал было Лайлу воспользоваться уборной, чтобы без лишних глаз прочитать и запомнить стихи. Лайл фыркнул что-то про «экзамен в учебке», однако исчез из холла. Только чтобы вернуться через четверть часа и проворчать «Очередь, вир побери, и кому-то явно не пошли креветки».

Может быть, я ещё сумел бы вспомнить то, что торопливо набросал в «поплавке». Или даже поделиться чем-нибудь из своего — шепотом, несколько раз, чтобы Лайл запомнил. Но к нам уже подошёл Ирлен Гюйт с известием, что сейчас начинаются чтения. И с новостью о том, что Виллему Риону отведено последнее место.

— По традиции начинающие авторы читают вначале, а те, кто уже заставил немало душ запылать своими стихами — ближе к концу. Однако мне подумалось — вы ведь критик. Потому наверняка захотите сначала оценить всех читающих, поучаствовать во всех обсуждениях. И только потом явить нам образец своего творчества, не так ли?

Очевидная ловушка — критику придётся либо высказываться напрямик и потом заплатить за это. Либо молчать и отзываться только положительно об услышанном. И всё равно заплатить, лишь за то, что он критик.

— Так ли, так ли, — напыщенно отозвался Лайл. — Сперва слушать — читать потом. И поскольку мой ученик тоже хочет себя попробовать в критике со временем… нельзя ли и его переместить поближе, так сказать, к кульминации? Кульминацией я, конечно, считаю ваше выступление.

Лесть возымела действие — Гюйт улыбнулся равно заискивающе и снисходительно и пообещал, что наши выступления будут последними перед завершением чтений.

В Большой Каминной для тридцати двух человек порядком тесно. Мягкие диваны и кресла составляют первый внутренний круг — для самих поэтов. За ними на стульях располагаются их «искры». Окна задёрнуты тяжёлыми портьерами, и тёмно-бирюзовая обивка стен, отсветы камина и слабое сияние флектусов с каминной полки — всё превращает комнату в причудливый аквариум с плавающими тенями и прихотливой игрой перламутровых раковин на картинах и полках.

Часть комнаты, та, что ближе к двери, оказывается почти совсем в темноте, и мы торопливо занимаем места именно там.

— Нужно решать, — шепчет Мелони, пока все рассаживаются. — Глянуть во время чтений подвалы. Потом может быть поздно.

— Одной опасно, — углом рта отвечает Лайл. Я киваю: мы не знаем, охраняется ли сирена. И не запоёт ли она при нашем приближении. Амулеты, которые достала Фреза, у нас на шее, но насколько они эффективны?

— Прошерстить Даром. Если что — скажу, заблудилась. Вернусь за вами.

— Угу, поверили.

Сирену, возможно, мучали. Запирали. Конечно же, Мелони не успокоится, пока не найдёт животное и не накажет обидчиков.

Мел хочет спорить, но в середину зала проходит Ирлен Гюйт. Его матери нигде не видно. А сам Ирлен Феникс вырядился в невообразимую хламиду, а может, плащ. Когда он вздымает руки — в прорезях плаща посвёркивает пламя.

Сперва Гюйт берёт серебряный колокольчик со столика и коротко звонит, призывая к молчанию.

— Итак, мы вновь собрались. И вот настал час поэзии истинной, энергии слов и очарования звуков. Творческих прозрений и познания неизведанного. Ибо поэзия — это акт мгновенного творения и вдохновения. Миг, когда Автор соприкасается с Духом Красоты — и претворяет красоту в слова.

Гюйт говорит несколько заученно — наверняка он каждый раз повторяет это на новый лад. Однако звучит всё равно страстно.

— Отчего я решил собрать вас здесь? Оттого что все вы сопричастны духу искусства. Каждый… более или менее, — или я ошибаюсь, или он косится на Лайла. — Каждый из вас ищет путь к