«Искры» магнитятся к Живодёру, который неспешно фланирует по залу. Каждый раз под ручку с новой. Куда он, вир побери, девает старых? И о чём втирает — о бабочках? Подхватываю нить разговора:

— … третий раз. Но это такое… даже не знаю, с чем сравнить. Знаете, я только вам, по секрету… вы же умеете хранить тайны, ихих?

— Даже не сомневайтесь.

— Так вот, я… ой, наклонитесь, это такой секрет… я не то чтобы люблю поэзию. Она мне кажется, ну, скучноватой, что ли. Я вот больше по танцам, или цветам, а ещё вот лошади мне нравятся — ну, такие уж душки, особенно если единороги. Ну, Марл — он пытался меня образовывать, только потом бросил, уж очень, говорит, его эта моя «природная простота» вдохновляет. Но, в общем, не моё эта вся поэзия.

— Я и сам немного… по другой части.

— Ага, так вот… а в первый раз мы как пришли тогда сюда, ну и знакомство сначала, беседы, да и чтения, так и разморило меня малость. Как-то уж совсем стало невмоготу. А потом Ирлен Гюйт встал, да как начал — тут меня прямо и ахнуло, будто в Благословенный Край попала. И слов-то не помню, а так — льётся, будто, да красота такая, что не описать. Марл мой до того захандрил, сидел не писал, а потом девятницы две успокоиться не мог. Плакал даже. Дар, говорит, как у древних поэтов, перед которыми стены падали. Да… А ваш-то? Ну, критик, вдохновляете вы которого. Тоже малость хандрит, да?

— Бывает временами, — отвечает Мясник, рядом с которым Пухлик действительно временами очень сильно хандрит.

Понятно. Нэйш ищет анонимную заказчицу. В её письме был адрес Гюйтов — но само письмо отправлено было не из поместья. Да и приглашения Мяснику не прислали — не смогли достать или думали, что сам справится. А вызов из Чаши можно устроить откуда угодно — значит, это может быть кто-то из тех, кто тут не впервые.

Фильтрую с Печати холл, настраиваюсь на разговоры об эйфории, «это было замечательно», «никогда не слышала» и тому подобное. Случайно ловлю полдюжины обсуждений концертов и театральных представлений. Под конец вычисляю завсегдатаиц. Из «искр» — Пустышка, что с Мясником, Боа, Сумочка, Кольешка. Из самок графоманья — тощая, постного вида Эпитафия. Да ещё Метафора.

— Разумеется, Ирлен Гюйт читает в самом конце, — кидает она Морковке. — После этого уже никаких обсуждений не бывает!

Стоит присмотреться к ним. Теперь слуги, со слугами странное. Появляются из ниоткуда, пропадают в никуда. Скользят быстрее алапарда — с тарелками-бокалами-закусками. Будто в наилучшем ресторане.

— Наёмная прислуга, — кивает престарелая Эпитафия. — Во время чтений они тут всё приберут, а после уйдут, чтобы не мешать. На «Силе искусства» не прислуживают слуги Гюйтов. Джилберта, вероятно, опасается инцидентов. Или даже боится осуждения от тех, кому незнакомо истинное сострадание.

Пока она сверлит глазами затылок Рефрена — пытаюсь переварить. Не переваривается.

— Вы разве не знаете? Ах да, вы не из Ракканта, — неодобрительно глядит на мои короткие волосы. — Так вот, Джилберта Гюйт берёт в прислугу несчастных из приютов. Тех сирых и убогих, которые обделены не только магией, но и разум их временами…

— Недоумков?

Эпитафия хватается за грудь.

— Ах, что за манеры у молодёжи, ужасно грубо! Знаете ли, я сама член нескольких попечительных советов… имею дело с этими несчастными. И я должна сказать, что душевно это весьма чистые натуры, уж всяко почище, чем многие, кто ими пренебрегает… и грубит. Чисты, словно дети, словно ходящие в пламени, да-да. Конечно, они бывают неловки временами, но если им показать, что делать…

Научатся тапочки приносить. Или стоять у дверей и по складам разбирать приглашения, как детина-дворецкий. Отвязываюсь от Эпитафии, к которой тут же подлетает Муха. Вклеиваюсь взглядом в картину — опять сирена, а перед ней охотник-Стрелок. Сейчас выстрелит из лука.

— Забавно, правда?

Живодёр тоже записался в ценители живописи. Он не смотрит на меня и почти не шевелит губами. Разве что Следопыт разберёт.

— Хозяева больше десятка лет берут к себе «полустёртых» Так их называют кое-где. Тех, кто отстаёт в умственном развитии. Или кого проводят через особую процедуру. Стирание личности, после которого иногда восстанавливаются лишь частично.

Живодёр мечтательнее обычного, потому воротит с него больше обычного. Но я слушаю. Только стискиваю зубы, прикусываю щёку.

Я кое-что знаю о процедуре стирания личности. То, что её считают жестокой и архаичной. Что раньше её применяли к преступникам и неугодным.

Что и теперь применяют тайно в некоторых лечебках или орденах. Или среди клятых аристократических семейств.

«Есть другой выход», — злое, с оглядкой шипение ныне покойного дядюшки.

Тётка не соглашалась, так что они сошлись на куче успокаивающих зелий. А «тёрку» отложили на крайний случай.

Если вдруг меня зелья не возьмут.

— У дворецкого выжжена Печать. Так делают в некоторых лечебницах. Проще контролировать пациента, если исключить Дар из формулы болезни. К тому же, безопаснее для будущих хозяев.

Мясник говорит так, будто речь о собачках из приюта. Начнёт про дрессировку — придётся зубы этой мрази пересчитать.

— … могут быть очаровательно полезными. Услужливы, расторопны. Особенно когда поручаешь им простые задания. Могут работать дни напролёт за еду и одежду. Поэтому из них получаются отличные работники и слуги. Популярные в некоторых областях.

Не в высшей знати. Аристократы первого круга и те, которые хотят примазаться, заводят свои династии слуг или нанимают проверенных.

— В конце концов, — заканчивает Нэйш прямо-таки с нежностью, — у них есть совершенно неоценимое качество. Они не могут давать показания или свидетельствовать в суде.

Поворачивает голову в мою сторону. И растягивает губы в ухмылке. Хочет сказать ещё что-то дрянное. Но тут от Эпитафии прилетает Муха.

— Вижу, вижу, вижу, вы интересуетесь живописью, господин Ард. Как вам сюжет? Не правда ли, жутковат, но и вдохновляет, ах, вдохновляет — это сюжет Сапфиры Элебосской, прекрасная поэма, великолепная, Ирлен с детства её любил. «Песнь о сирене и охотнике», сюжет ещё из народных преданий, но как он звучит, как звучит в стихах Сапфиры! Сладкоголосая сирена завлекает, и охотник, который так безжалостен, и последняя песнь, серебристый блик — и вечность, вечность! Потрясающая, потрясающая вещь! Вы разве не читали?

— В своё время меня больше впечатлили «Грани боли» Атайра Странника.

— Ах-х, вы любитель «школы горького плода»?

— Скорее, знакомился выборочно