«Вж-ж, вж-ж-ж», — отдаётся в черепе, а Муха уже обсидела всех гостей и липнет к нам.

— Разумеется, вы Неистовый Виллем, разумеется! Джилберта Гюйт, мы же незнакомы, но это же понятно, вы же так редко, редко появляетесь на людях…

— Увы, — изрекает Пухлик брюзгливо, — слишком многие являются на людях вместо того, чтобы являться приличными поэтами. Однако я всегда рад открыть что-то новое, знаете ли. И осветить путь для других, как скромный слуга Поэзии.

Муха Джилберта оскаливает мелкие зубки.

— Ах, конечно, конечно, настоящий критик, верно же? Но мы не обижаемся на ту статью, право, совсем не обижаемся, и Ирлен посчитал: нужно, нужно, нужно дать вам эту возможность. И послушать, и проявить себя — Ирлен уверял, что знакомился с вашими стихами, и он нашёл их весьма жизненными, но они ведь были давно, так давно. И мы жаждем, жаждем услышать от вас истинную Поэзию — вы же будете читать, не так ли? У нас есть правило — каждый, каждый обязан прочитать хоть что-нибудь, а потом обсуждение, о, какое обсуждение. А вы почётный гость, и вы обязаны, обязаны порадовать нас чем-нибудь свежим. Вы ведь, разумеется, сочинили что-нибудь свежее, раз уж вы… отыскали… своё… вдохнове…

Смотрит над головой Гроски. Туда, где располагается голова Мясника. Жужжание смолкает. Почти слышно, как в башке у Мухи щёлкают мысли. В отчаянной попытке совместить вдохновение и творца.

— Предпочитаю «мотиватор». Рихэн Ард, счастлив представиться.

Мясник лучится скромным обаянием. Наклоняется над ручкой мамаши Гюйт. Интимным шёпотом поясняет: критикам ведь тоже необходима мотивация. Некий, м-м-м-м, импульс, когда их разочарование в жизни становится слишком сильным.

— Виллем, конечно, называет это творческим пинком, но я полагаю, что это стилистически низко. Я бы сказал — азарт, сродни азарту охотника. Ведь что такое критика, как не охота на художественный текст. Отыскиваешь скрытые смыслы. Находишь слабые точки. Свежуешь текст и разделываешь на части, чтобы увидеть самую суть.

— Потрясающая метафора, Ирлен будет в восторге!

Наше с Морковкой представление проскакивает незамеченным. Гроски обозначает Морковку как «пока что неизвестного, но подающего большие надежды поэта», а меня как «вдохновляющую его особу из Вольной Тильвии». Морковка клялся, что начинающие вечно пишут под псевдонимами и он же эти псевдонимы придумывал. Эллейс Алин и Ирлиента, тьфу, пропасть. Знайся после этого с поэтическими натурами.

Муха всё не сводит глаз с Мясника. Даже когда зудит Пухлику, что должна, должна, должна представить его сыну, сейчас же, непременно. Хватает под ручку и буксирует внутрь дома. В здоровенный холл, который больше похож то ли на приёмный, то ли на банкетный зал. В зале густо вьётся литературная мошкара. Только вместо светильников — столики с закусками. По центру — особо плотный рой поэтни. Оттуда доносится: «О, как точно!» «Мы предвкушаем!»

– Ирли, Ирли, ты обязан, обязан, обязан познакомиться!

Графоману лет сорок, а то и побольше. Он будто слеплен криворуким скульптором. Скульптор всё возился, потом плюнул, вытянул фигурку в длину, на узкие плечи шлёпнул головку-яйцо. Присобачил усики и чёрные зализанные волосики — пролысины скрыть. На скорую руку запаковал получившееся в белый траурный костюм и в рубашку со старинными чёрными кружевами. И, развеселившись, присобачил пухлые губишки. Обиженные. Вот-вот забубнят: «Мам-м-м, ну ты что, ну смотрят же».

– Господин Виллем Рион? Я счастлив встретиться.

Творческая мошкара как по команде смолкает и пялится на Пухлика. Чуть более кровожадно, чем даматский подвид гарпий-бескрылок.

– Конечно, я знал, что будут скептики. Неверующие в истинную силу искусства. В пылающую творчеством душу. Но ваша статья… Все эти жестокие обвинения. В бездарности и в шарлатанстве. Лишь потому, что я не делюсь своими строками с каждым встречным, а приберегаю для тех, кто может понять…

Голос у Графомана ломается и скачет. От драматичного шёпота для пронзительных вскриков. Вокруг понемногу разогреваются творческие. Набираются аппетита, чтобы пообедать критиком.

Наверняка Амфибрахий прохаживался и по остальным из этой братии.

– Я… простил вас, конечно, простил. Всегда будут непонимающие. Неверующие. Те, кто наблюдает из подвала своей ограниченности. Те, кто лишь осмеивает, придирается. Кто готов осквернять храм искусства самым низменным, что только…

Пухлый слушает эту ахинею с напряженными попытками удержаться от дурацких шуточек. Наподобие «да я в вашем храме искусства под каждую лавку нагажу».

– Как это безумно верно! — вклеивается плюгавенький, с желчно-алкогольным жалом. — Вокруг храма поэтического, если говорить словами Оллио Сверса, воистину ходят твари рыкающие и визжащие, и яд струится с клыков их! И злы они, ибо изгнаны из того храма. Изгнал же их Великий Стрелок, поскольку сами они неспособны на доброе и прекрасное…

Пухлик обречённо вздыхает, как бы говоря «Ладно, я же вроде как Неистовый».

– Увы. Слишком многие храмы поэзии только кажутся храмами. Купола и позолота, а за ней… кабак, а может, дом терпимости. Алтари пусты, а духовные плоды сожрали твари хрюкающие — в облике служителей Стрелка. Вы уж извините меня, что я никого не цитирую. Так получилось, что во мне достаточно собственных слов.

С таким слогом — как он ещё в Совет Акантора не избрался.

Поэтьё издаёт гул, какой можно услышать из брюха у очень голодного алапарда. Графоман мученически заводит глаза и вздыхает. Весь его вид так и говорит: «Ну давайте, пытайте меня, оскорбляйте, я творческий, я прощу».

– И вы ещё осмелились прийти сюда!

Это вылетает девица с воинственной бледностью и трагическими скулами. Сжимает кулачки и брызжет дурными метафорами:

– Вся ваша братия… стервятники с ядовитыми жалами! Вы все… всегда хотите только одного. Повязать феникса вдохновения! Заткнуть ему рот, заклеймить его песню! Уничтожить, растоптать его своей клеткой!

То ли Амфибрахий и по ней проходился, то ли просто личное ко всем критикам.

– И вы осмеливаетесь ещё говорить такое тем, кто собрался здесь. Где живёт сила искусства и истина! Знаете, с кем я бы сравнила вас всех? Вы словно… словно…

– Крысы.

Гул поэтья примолкает. Графоман щурит близорукие глазки повыше.

— Достаточно близкое сходство, на мой взгляд, — продолжает Мясник, обволакивая Метафору улыбкой. — Вечно голодные грызуны, которые раздерут на части всё, что им попадётся на зубок. Обратят в прах. Можно, конечно, приручить… но кто поручится, что не хватанёт тебя за пальцы просто от дурного настроения. Верно ведь, Виллем?

Под общий смешок вокруг начинает летать восторженная Муха. С этим её