ни одной семьи незамазанной не останется! Народ во все времена и при всех режимах паскуден. Дай волю – и говно наружу попрёт. Думаете, сейчас иначе? Воскреси ныне ГУЛАГ, и тотчас отыщутся сотни заплечных дел желающих. Они при Сталине не жили, про ГУЛАГ знают, что бяка. А дай волю – и опять попрут. Нет уж, все одним миром мазаны! Я-то как раз за идею стоял. Да, бывало, не сдерживался, потому что душа по молодости кипела. Но даже если случалось руку на врага поднять, то совесть у меня чиста! Я всю жизнь – бескорыстный солдат партии! И тогда, и доныне!

Земский бесстрастно сдвинул со стола салфетку. Открылось колье.

– От Мещерского, – скупо произнёс Земский.

Бурый, всё понявший, прокурор засопел. Зыркнул исподлобья, успев разглядеть одинаковую брезгливую мину на лицах мужа и жены.

Сгрёб колье в карман пижамы. Тяжело опершись о столешницу, поднялся.

– Полагаете, добро совершили? Ура, фанфары? Негодяй изобличён. Чего добились? Ну, разрушили семью. Пресекли молодую жизнь. Я, может, ею одной и дышал, ягодкой моей. И сын отныне, – считай, что тоже нет… Вам оттого легче дышится?!

В случайность совершившегося не поверил ни на секунду. Зашаркал к двери.

Земские провожали его взглядами. В квартиру входил человек в глубоком горе. Пожилой, но всё ещё крепкий. Сейчас, со спины, уходил, приволакивая ноги, рыхлый распадающийся старик. Будто разваренный в кипятке судак.

– А ведь он прав, – неожиданно произнёс Земский. Жена вопросительно повернула голову.

– Подлость в нас впиталась. А человек должен стыдиться делать подлости. А нет стыда, то хотя бы бояться. Если не распахнуть архивы – с публичными судами, обвинением, – не излечимся. Никакие перестройки без покаяния ничего не изменят. В горлопанство изольются. Потому и ныне всё вкривь заваливается.

Страшная авария

За время работы в милиции Даниил Клыш сильно переменился. Что называется, заматерел. Во время дежурств по райотделу регулярно выезжал на происшествия: кражи, аварии, угоны, драки, тяжкие телесные повреждения. И всё чаще раскрывал преступления на месте. Под патронажем Лёвушки Алексеева закончил и направил в суд несколько десятков сложных, многоэпизодных дел. Так что через короткое время к нему самому стали прибегать за советом и помощью.

У него даже появился собственный стажёр: Гутенко, после третьего курса Высшей школы милиции переведённый из ОБХСС в следствие. О прежней обиде Вальдемар, казалось, думать забыл. Стремясь проявить себя в новом качестве, Клышу, что называется, заглядывал в рот.

Общаясь с сослуживцами, Данька потихоньку научился различать за чинами и должностями людей с их неповторимыми, непохожими характерами. Узнавал и о пороках, и о неприглядных, тщательно скрываемых фактах биографии. В частности, о том, что Х струсил при задержании, а У, по всеобщему мнению, постукивает начальству, Z, стремясь выбиться на новую должность, подставил сослуживца. Больше узнавал от соседа – Лёвушки Алексеева. Но Лёвушка, сам сотканный из человеческих слабостей, охотно прощал их другим. И ненавязчиво внушал Клышу, что в любом человеке, даже оступившемся всерьез, даже пошедшем против совести, остается запас прочности, чтобы выправиться. Надо только помочь ему в этом. Раздавить презрением легко. Труднее – помочь подняться. И Клыш, хоть и иронизировал над Лёвушкиным всепрощенчеством, исподволь пропитывался его мудростью.

Новый Клыш, всё такой же насмешливый, колючий, но и снисходительный, не прилагая усилий, приумножал число добрых, искренне привязанных к нему сослуживцев. Его компании искали, его похвалу передавали далее, будто медаль. В общем, разношерстное милицейское братство признало в нём лидера.

Высокого мнения о Клыше-следователе было областное руководство. По прошествии времени Клыша выдвинули на должность начальника следственного отделения. Осталось дождаться официального назначения.

Беда в том, что сам Данька всё чаще спрашивал себя, для чего он служит в милиции, ходит изо дня в день на работу, перелопачивает десятки уголовных дел. Сажает людей или освобождает их. Положим, перелопатит он не десяток, а два-три десятка уголовных дел, раскроет не пять, а десять – двадцать мошенничеств. И что? Перестанут мошенничать? Или отсекутся лишь самые мелкие, пугливые? Влияет ли он хоть как-то на происходящее в стране, как мыслилось, или его попросту подхватило бурным, грязным потоком и вместе со всеми волокёт куда-то в неведомое?

И всё более представлялся самому себе мухой, судорожно перебирающей лапками по оконному стеклу в бесплодном усилии прорваться к живой жизни – с той стороны, за подоконником.

Райотделовский красный «Москвич» с помятым, немыслимо широченным рупором на вогнутой, седловатой крыше возвращался в город по Ленинградскому шоссе. За рулём сидел инспектор ДПС лейтенант Муравей.

В городской милиции Муравей был фигурой столь же знаменитой, как и славный его потрепанный москвичонок. Свою основную работу, за которую получал зарплату, Лёшка Муравей недолюбливал. Выполнял её неохотно, по необходимости. План по штрафам, к примеру, собирал просто. Выезжал на одну из районных дорог, перед поворотом втыкал в землю знак «Скорость 40 километров», что возил в багажнике, сам прятался в кустах. За полдня «настригал» месячную норму.

Зато был Муравей прирождённым розыскником. Обожал работать по неочевидным авариям, тёмным наездам. Будь у Лёшки высшее образование, быть бы ему лучшим в области следователем по дорожным происшествиям. Но и со своими восемью классами Муравей как никто умел осмотреть место аварии, увидеть следы, неразличимые для других, найти очевидцев, разыскать сбежавшего с места ДТП преступника и уличить его.

Вот и сейчас они с Клышем возвращались из Погорелья, где работали по делу об угоне. Ехали по первому, въюжащему снежку – поверх наледи. Машины опасливо ползли, повиливая задом. Начало «водить» и москвичок. Так что даже обожающий лихую езду Муравей попритих и – сбросил скорость.

– Резина совсем лысая, – объяснился Лёшка в оправдание. Включил на быстрый режим «дворники». – Первый лёд, позёмка. Будет сегодня дело под Полтавой. Авария на аварию пойдут.

Будто в подтверждение, захрипела рация.

– Сто семнадцатый, сто семнадцатый! Ответьте! – сквозь хрипы доносился голос дежурного Огурчикова. Когда-то свеженький, хрумкий; ныне, спустя два года службы, – прокуренный, хрипатый; помятый, будто из бочкового рассола.

– Гори оно? – Лёшка потянулся отключить рацию. Но Клыш ещё раньше снял трубку с рычажков. Протянул.

Тёртый Муравей неодобрительно поморщился.

– Что ж ты всё наперёд норовишь? – буркнул он. – Ведь обязательно какая-нибудь подстава.

Неохотно ответил.

– Муравей?! Ну, наконец-то. Ты-то мне и нужен! – обрадованно захлопотал Огурчиков. – Минут десять назад передали из УВД. У Эммаусского поста перевернулась финская фура. Большая авария с трупами. Перекрыто движение. Ты ведь где-то в том районе?

– Ну! – подтвердил Муравей.

– Немедленно выдвигайся!.. Дежурного следователя я отправил, но ему ещё минут сорок по «пробкам» добираться. Хотя бы следы до его приезда зафиксируй… Скорая, труповозка, говорят, уже на месте.

– Еду! – коротко подтвердил Муравей. Услышав про аварию с трупами, он приободрился.

Впереди – не доезжая метров триста до поста ГАИ – как раз начинался затор. Попутная часть дороги и обочина стояли «вмёртвую».

Муравей «врубил» мигалку, вывернул