– Боли не чувствую. – Он следил за выражением моего лица. – Как выглядит?

– Прелестно, – угрюмо ответил я. – Всякий раз, как будешь пить пиво, оно вытечет в эту дырку.

Он криво усмехнулся, и я помог ему сесть. Рана в спине оказалась чистой и опрятной: автомат был заряжен твердотельными пулями, а на выходе они проделывают отверстие диаметром чуть больше входного. Но если заденут кость, разворачиваются «грибком».

В аптечке я нашел пару индивидуальных перевязочных пакетов, забинтовал раны и помог Чабби дойти до вельбота, где уложил его на расстеленный Шерри матрас и накрыл одеялами.

– Не забудь про Анджело, – прошептал он.

Я отыскал горестный брезентовый сверток там, где его бросил Чабби, принес Анджело к вельботу и уложил его на баке.

Толкал лодку, пока воды не стало по пояс, потом забрался на борт и завел моторы. Теперь у меня оставалась одна задача – обеспечить другу должный медицинский уход, но нам предстоял долгий и зябкий путь.

Шерри сидела на дощатом настиле рядом с Чабби, пытаясь хоть как-то его поддержать, а я стоял на корме между моторами и вел вельбот по глубоководному проливу, а потом повернул к югу под небом, полным холодных белых звезд, с печальным грузом: раненой подругой и двумя друзьями – мертвым и умирающим.

Мы были в море почти пять часов, когда Шерри встала от укутанной в одеяла фигуры и пробралась ко мне на корму.

– Чабби тебя зовет, – тихо сказала она, подалась вперед и порывисто коснулась моего лица ледяными пальцами здоровой руки. – По-моему, он отходит… – И я услышал в ее голосе скорбь.

– Видишь те две яркие точки? – Передав ей штурвал, я указал на две крайние звезды Южного Креста. – Держи курс прямо на них. – А сам отправился туда, где лежал Чабби.

Какое-то время он не узнавал меня. Опустившись на колени, я слушал его влажное негромкое дыхание. Наконец он пришел в себя, в глазах у него блеснули звезды, он посмотрел на меня, и я наклонился. Теперь наши лица были в нескольких дюймах друг от друга.

– Хороших рыб мы с тобой ловили, Гарри, – прошептал он.

– Еще лучше наловим, – ответил я. – С таким-то грузом на борту сможем позволить себе по-настоящему отличный катер. В следующем сезоне снова выйдем за марлином, ты уж не сомневайся.

Потом мы долго молчали. Наконец я почувствовал, как его рука ищет мою, и стиснул его ладонь, чувствуя каждый шрам, оставшийся от работы с крупной рыбой.

– Гарри… – Он говорил очень тихо, и, чтобы разобрать слова за гулом моторов, мне пришлось поднести ухо к его губам. – Я тебе сейчас такое скажу, Гарри, чего никогда еще не говорил. Уважаю я тебя, Гарри, – прошептал он. – Люблю сильнее, чем брата родного.

– Я тоже люблю тебя, Чабби, – ответил я, и какое-то время он крепко стискивал мою руку, а потом перестал. Я сидел рядом с ним, чувствовал, как холодеет его мозолистая лапа, и смотрел, как над черным задумчивым океаном занимается утренняя заря.

Следующие три недели мы с Шерри почти не выбирались из убежища в Черепашьем заливе. Раз сходили на кладбище, где постояли в неловком молчании, пока хоронили наших друзей, а еще раз я в одиночку съездил в форт, где провел два часа в обществе президента Годфри Бидля и инспектора Уолли Эндрюса, но все остальное время мы сторонились людей и зализывали раны.

Тела наши шли на поправку быстрее, чем души. Однажды утром, перевязывая руку Шерри, я заметил, что в ранах проклюнулись перламутрово-белые ростки, и понял, что скоро у нее появятся новые ногти, красивые ногти на изящных длинных пальцах, и был этому рад.

Те дни нельзя было назвать счастливыми: каждую минуту омрачали свежие воспоминания и траур по Анджело и Чабби, и мы оба знали, что в отношениях между нами зреет кризис. Я понимал, что Шерри стоит перед мучительным выбором, и прощал ей мимолетные вспышки гнева, долгие периоды угрюмого молчания и внезапные исчезновения, когда она уходила из хижины и часами гуляла по безлюдному берегу или одиноко сидела на дальнем мысе.

Наконец я понял, что она достаточно окрепла и готова заглянуть в глаза судьбе. Однажды вечером я заговорил о сокровище – впервые с тех пор, как мы вернулись на Сент-Мэри.

Теперь оно было закопано под стоявшей на сваях хибарой. Мы сидели на веранде, потягивали виски, слушали вечерний прибой, Шерри молчала, а я делился с нею своими планами:

– Полетишь первой, чтобы подготовиться к прибытию гроба. В Цюрихе возьмешь напрокат машину, поедешь в Базель. Я забронировал номер в гостинице «Красный бык»: там есть подземный гараж, и я знаком с их старшим портье. Его зовут Макс. Он договорится, чтобы к самолету подогнали катафалк. Сыграешь роль убитой горем вдовы и проследишь, чтобы гроб доставили в Базель. Обмен произведем в гараже: договоришься с моим банкиром, чтобы обеспечил броневик для перевозки тигриной головы на свою территорию.

– Вижу, ты неплохо все продумал…

– Хотелось бы верить. – Я плеснул себе новую порцию виски. – Мой банк называется «Фалле и сын», спросишь там некоего М. Шалона. Встретишься с ним, назовешь мое имя и номер счета: десять шестьдесят шесть, год битвы при Гастингсе. Договоришься, чтобы устроил нам приватный кабинет для встреч с посредниками, чтобы было где голову показывать…

Я пространно рассказывал обо всех приготовлениях, а Шерри внимательно меня слушала. Время от времени задавала вопрос-другой, но по большей части хранила молчание. Наконец я выдал ей билет на самолет и тонкую пачку дорожных чеков – на первое время.

– Все уже готово? – удивилась она, а когда я кивнул, открыла большим пальцем брошюру с билетом. – Когда я вылетаю?

– Завтра в полдень.

– А ты когда?

– Тем же самолетом, на котором повезут гроб. Тремя днями позже, в пятницу. Рейс Британской корпорации зарубежных авиалиний, прибытие в час тридцать дня. Тебе хватит времени все сделать, а потом встретишь меня у зоны прилета.

Ночь, по обыкновению, была нежна и полна любви, но я все равно почувствовал, что Шерри одолевает глубинная тоска – та, что накатывает, когда пришло время прощаться.

На рассвете дельфины встретили нас у входа в залив. Мы провозились с ними все утро, а потом не спеша поплыли к берегу.

На старом пикапе я отвез Шерри в аэропорт. Почти всю поездку она молчала, а потом решила что-то сказать, но говорила бессвязно, и я ничего не