– Я нашел правильную формулу. Спустя двадцать два года я ее нашел. И вернулся, когда вернулась ты.

– Ты изобрел их?

– Теперь ты не будешь бояться, что случайно «обидишь» мужа или дочь, избегая их. Ты можешь бояться только за одного меня. Избегая.

Слепив снежок, я прижала его к своим полыхающим щекам.

– Двадцать два года, Максим… Ты не представляешь, через что я прошла.

– Я знаю, – вздохнул он, – я шел за тобой след в след, а где-то…

По спине хлынула судорога воспоминаний моего тела, если не разума.

– …ты нес меня на руках, – соображал мой воспаленный мозг.

Он уставился в сумрак ночи, промолчав.

– Я все знаю, Максим… я все теперь знаю…

– Звоню адвокату! – шутливо потянул он за уголок мобильника.

– Я знаю, что ты сделал. Ты совершил убийство.

Он сглотнул и тут же перестал шутить, серьезно отвечая:

– Убийство по неосторожности. Твоих сестер. Я признался тебе в этом двадцать два года назад.

– По неосторожности, – смотрела я на него, повторив, – это я тебе поверила по неосторожности! Ты убил не их. Ты убил себя!

– Ясно. Надо проверить формулу, – дернул он губой, уставившись на мой кулон с таблетками.

– Я серьезно. Ты убил себя двадцать два года назад, Максим! В боулинге, когда сказал, что виновен. Убил себя в моих глазах! Вернул память Косте. Это ведь ты украл второй кулон из моего ящика?

– Его украл Женя вместе с помадой, а потом я украл его у него.

– Как ты уговорил Костю подыграть тебе? Ведь он единственный, кто никогда не врал мне. Он работал над восстановлением пленки, и я поверила, когда он подтвердил, что на записи – ты. Как ты это сделал?

Максим театрально задумался.

– Постучал ему по плечу, он обернулся, а я ему пыльцой в лицо: на! Получай! Живи теперь с этим, как все мы! Я сказал ему правду: или он подтвердит мою ложь, или мы оба потеряем тебя навсегда.

Он утрировал, но я знала, что примерно так все и было.

Я швырнула снежком в темноту.

– Я была на пленке, Максим! Это ведь я там была?! Это… сделала с сестрами я?!

– Не знаю, – ответил он. – Никто не видел пленку.

– Женя ее видел… Это он прислал мне ее! Устроил поддельную вечеринку! Он устроил мне эту пытку в отместку за арест!

– Почти, – кивнул Максим, – но вечеринку устроил не он.

– А кто? Говори, кто?!

– Ты ее устроила. Ты сама. Вот, – включил он запись на мобильнике, где на камерах наблюдения ведомства была… я.

Те самые камеры, которые оказались «отключены на профилактику», когда я двадцать два года назад решила проверить, кто забрал у техников пленку.

Вот я иду по коридору, вот беру пленку, расписываюсь за нее как ни в чем не бывало, упаковываю в почтовом отделе, подписываю адрес.

– Есть еще видюшки, как ты оплачиваешь аренду боулинга и ТЗ с перечнем украшений для вечеринки в стиле Человека-паука. Хорошо, Полина проболталась, что ты ее позвала на тусу.

– Я сама все подстроила… но я не помню… а Воеводин? Почему он промолчал?!

– Потому что все мы решили, что так будет лучше. Нет кассеты, нет улики, нет старого дела. Все уничтожено. Прошлое в прошлом. Я продолжу искать формулу, чтобы заглушить в тебе агрессию Аллы и этот ваш симбиоз. Ты будешь жить. Потом я понял, что жить ты будешь с Костей.

– Шизофрения? – спросила я его, задавая этот вопрос полутораста врачам ранее.

– Только если дьявольско-божественная. Сама знаешь, скольких ты спасла за эти годы. Со всей этой гениальностью на грани безумия.

Открыв кулон, где вместо второй половины пыльцы были таблетки, я проглотила еще одну.

– Как тебе вкус? – уточнил Максим.

– Ананасовый… как тот аромат, что испускал твой вейп, когда мы встретились впервые. Значит, это конец, Максим? На этом все?

– Не говори так, стоя на балконе шестого этажа, Кирыч. Лекарство все-таки экспериментальное.

– Ты все тот же…

– Ты все та же, – коснулся он моей ладони, придвинув свою, но тут же отдернул. – Я просто рядом. Всегда.

– Максим…

– Поеду, – заторопился он, – а то бросил лимузин на парковке для великов, а мне уже не по статусу поступать как малолетка.

Кажется, он решал, куда уместней меня поцеловать: в руку, в щеку, в лоб?

– У вас с Костей выросла прекрасная дочь. Почти как ты.

– Для ее блага, пусть будет почти, – согласилась я, хотя всегда знала: в Симе есть четверть Аллы.

– Если мой сын… я его сам, – сделал он вид, будто что-то выжимает.

– Уверена, они оба лучше нас. Лучше всего хорошего, что было в нас.

Кивнув, он так и не притронулся ко мне. И что-то такое знакомое скользнуло в его взгляде.

«Поезд!» – вспомнила я. Он так же смотрел на меня в вагоне поезда Оймякона, отпуская, уходя, прощаясь…

Что? Снова на двадцать лет и чертову череду дней и часов из двоек?!

– Макс! – крикнула я, когда белые занавеси банкетного зала окутали его темную фигуру двумя крылами, стремящимися в небо. – Ты столько сделал ради меня!.. Ты хоть что-то оставил себе?! Хоть что-то?!

– Наш дом, – ответил он, не оборачиваясь, – и пыльцу надежды. То есть теперь уже пыль.

Развернувшись, он приблизился ко мне: быстрый взгляд в глаза, потом на губы. Наклонив голову, он коснулся моей пылающей, влажной от талого снега щеки невесомым поцелуем бабочки – чуть дольше, чем вечность, чуть короче мгновения, чуть реальней вымысла и лживой правды. Это был он – в моем ощущении, в каждой секунде, во вздохе, улыбке и слезе, что я переживала за годы без него.

Я точно теперь знала: он был рядом.

Всегда.

Максим ушел, а я осталась.

Вскинув лицо, я смотрела в серое небо. Снег плавился на вскипяченной кровью коже, и мне казалось, я стою под струями душа в коттедже, где мы с Максимом провели наши медовые выходные.

И он до сих пор живет в том гнезде, что не стало общим для нас двадцать два года назад.

– Ну что? – схватилась я руками за перила. – Ты же сдала на золотой значок все нормы ГТО. – Я перекинула ногу, хватаясь руками за ледяные поручни пожарной лестницы.

Моя дочка Сима и его сын Илья гнали сквозь снег на красном «Феррари», лимузин Максима резал густой сумрак, а я болталась над сугробом, словно мне опять восемнадцать.

Неуклюже плюхнувшись, почувствовала, как хрустнул мой шейный остеохондроз, заныли полученные на службе старые травмы.