Шрифт:
Закладка:
Между моих ног юркнула Геката, и я взяла хорька на руки.
– Надо как-то назвать ее детенышей.
Месяц назад в семье Гекаты прибыло. На свет родились самец и самочка.
– Только не называй их Кира и Костя, хорошо?
– Ма-а-а-а-м… не смешно. Ты снова назовешь их своими любимыми кличками.
– Не смешно, родная, что ты нас с отцом представляешь своему жениху на помолвке. Заранее никак?
– Чтобы ты приготовила фирменное жаркое из кролика? Прости, – тут же осеклась я, видя, как мама глотает голубую таблетку, что носила в кулоне на шее. – Тебе от него лучше? Лекарство помогает?
– Значительно, как никакое раньше, – улыбнулась она. – Какое-то экспериментальное средство, но я решила согласиться.
– Ты молодец, и крольчатина твоя самая вкусная. Просто… я же помню сказочки бабули про радиоактивных кролей!
– Не такие уж и сказочки, – посмотрела мама на горшок с геранью.
Таких необычных расцветок среди выведенных ею сортов я никогда раньше не видела. Сами цветки голубые с белой окантовкой, а изнутри словно серебряная паутинка бежит.
– Новый сорт? – смотрела я на полки ее небольшого зимнего сада, где уже цвели «Новорожденный янтарь» с огненно-оранжевыми цветами и «Радиокролики». Видимо, если назвать сорт «Радиоактивным», его никто потом не купит. – Как назовешь новинку?
– Ты подумай, как назвать хорьков, а я подумаю, как назвать герань.
– Удивительно, – провела я рукой по паутинке на голубом, – когда я на нее смотрю, мне хочется плакать.
– Почему, милая моя?
– Не знаю, мам… словно бы в ней столько смысла, – провела я рукой по голубым лепесткам с серебряными прожилками. – Столько, что не поместится ни в одном живом сердце. Столько, что не хватит на целую жизнь, чтобы пережить каждый виток узора.
Мама отложила инструменты, вытянула руку и прижала меня к себе. Она гладила меня по волосам, а я пыталась сдержать слезы, чтобы не размазать макияж, сделанный утром в салоне.
– Я люблю тебя, мам. Очень.
– Мой птенчик. Люблю тебя больше жизни.
На улице в такси нас уже ждал отец. Он галантно открыл нам с мамой двери и подал руку. Пока я не слышала, они обмолвились парой фраз и обнялись. Мне нравилось, что между ними всегда была особенная нежность и доверие.
Всегда, что бы ни происходило.
– Вам понравится зал… Лучший декоратор создавал украшения, ну, типа арт-объекты.
– Объекты? – удивился отец. – Как в музее?
– Как в жизни, пап. Жизнь – лучший художник.
– Если только абстракционист, – улыбнулся он, подмигнув маме.
Она кивнула ему и приоткрыла окно. Наступил конец ноября, сегодня двадцать второе. По ночам уже шел снег. Мама жмурилась, когда прохладные снежинки опускались ей на ресницы и стекали дорожками с уголков глаз.
– Ты в порядке? – взяла я ее за руку. – Что-то не так?
– Снег, – ответила она, – не знаю почему, но мне хочется надышаться снегом.
Я любила улыбку мамы, у меня точно такая же. Глаза – папины, а все остальное ее.
В фойе ресторана отец долго не сводил взгляда с заказанных мной инсталляций.
– Нравится! – обрадовалась я. – Мой проект!
– Журавли совершенно определенно выглядят не так, моя милая.
– А ты много их видел? Вы же в городе с мамой живете!
Я шла на пару шагов впереди родителей. На мне был любимый фасон платья с высоким разрезом по ноге от бедра. Чтобы не шокировать отца, я накинула свободное болеро из черных перышек, прикрывая декольте, а на ноги обула высокие ботинки на шнуровке.
– Какой красивый зал, – рассматривала мама вздымающиеся между столиками инсталляции, созданные из ткани.
Они напоминали сразу и колонны, и деревья, и цветы с широкими шапками. Под ними расположились круглые столы на тридцать гостей. Мы не стали приглашать сто или двести. Главное – семья, ближайшие друзья, коллеги.
Я заметила, как мама отошла к одному из столиков, открыла бутылку с водой и запила голубую таблетку. Она носила их в серебряном кулоне на шее и никогда не выходила без них из дома. С тех пор как мама стала пить новое лекарство, где-то полгода назад, мы с папой заметили грандиозные улучшения.
Она стала общительной, не уходила в себя и не пропадала из дома, снова вернулась к садоводству, которое на какое-то время забросила. Ее герань побеждала на международных конкурсах, к ней приезжали брать интервью, но она общалась только с одним журналистом из всех – эксклюзивно, а за наградами вовсе не ездила.
Поздравительными телеграммами она подпирала ножки дребезжавшего холодильника.
Ко мне подходили гости, поздравляли с помолвкой. Я знакомила всех друг с другом, ожидая второго главного виновника торжества – моего жениха, но его все не было.
«Где ты?» – набрала я ему, урвав минутку, когда осталась на веранде балкона одна.
Падал снег, мои военные ботинки скользили по ноябрьской наледи, а подол платья был открыт всем ветрам, вздымаясь до подбородка.
– Что-то случилось? – беспокоилась я, что его до сих пор нет.
– Да так, ничего ужасного. Просто… это все отец!
– Он в порядке? Вы где?
– На парковке за рестораном. Он сидит так уже час у себя в лимузине, держит бокал и…
– …напивается?
– Как раз нет, просто… смотрит на него.
– Смотрит? А что в бокале?
– Тархун какой-то.
– Мне подойти к вам?
– Нет. Тут холодно. Пусть кавер-группа начинает играть. Если он не оторвет свой зад от сиденья, я пойду без него. Две минуты!
По залу раздались аккорды песни:
Что мне осталось…
Полчаса долбить в дверь и не дозвониться.
Что мне осталось?
Молиться! На свет звезды, на свет серебра.
– Потанцуем? – предложила я папе, когда свет приглушили и гости принялись выходить танцевать «медляки», а банкет в честь помолвки неспешно набирал ход.
– Конечно, родная, – улыбнулся он.
– Пап, скажи, как ты понял, что любишь маму? И что это настоящее?
Его щеки порозовели. Оттянув тугой ворот рубашки, он смутился.
– Что? – покраснела теперь и я. – Если это какой-то интим, то не надо!
– Нет… понимаешь, у нас все было как-то не по-людски.
– По-птичьи, да? Вы ведь Журавлевы.
Песня продолжала разноситься по залу:
И чтобы с тобой ничего не случилось,
И чтобы с тобой мои были ветра.
Что мне осталось?
Быть твоим псом, молчаливым и добрым,
Пасмурным утром лизать твои руки и губы,
Иной раз я смотрела на родителей и видела то, чего не существует. Не знаю, как объяснить. Я видела молчание, слышала их голоса без
