– Луком да стрелами немного навоюешь супротив кварцяного, то бишь регулярного, польского войска. Особенно против их крылатой конницы… – оборвал он моё бахвальство, что я уже умею стрелять из лука. – Я, Мыкола, сам видел, как отскакивали стрелы крымчаков от ляшского железа… А уж как вошли гусары в карьер, как врезались в орду, подобно тому как нож входит в масло, как стали поднимать басурман на свои длинные пики да крошить их налево и направо кончарами, так любо-дорого посмотреть!

– Так ведь крымчаки сейчас с нами в союзе? – удивился я вдохновению, с каким дядька Василь описывал разгром крымской орды.

– Да, они нынче с нами, а завтра – против нас! – вдруг разозлился он и повёл меня в свою хату – за самопалами.

Их у него под стрехой было схоронено много.

Приставив лестницу к крыше, где указал дядька Василь, я извлёк из схрона короткоствольный бандолет, пару пистолей, казацкую аркебузу, длинный семирядный мушкет немецкого производства с кремневым замком, русскую фитильную пищаль-рушницу и турецкий огнестрел «янычарку»…

Мудрёные названия этих видов огнепального оружия знал я ещё от отца, а теперь вот смог подержать все самопалы в руках.

Пользованию ими дядька Василь и взялся меня обучать.

Некоторые самопалы были так тяжелы, что я и приподнимал-то их с трудом.

Из немецкого мушкета большого калибра можно было стрелять только с особой подпорки. Таковой у дядьки Василя в арсенале не нашлось, вот и приходилось вместо неё прилаживать деревянные колоды, составленные одна на другую, или опирать ствол мушкета на плетень.

– Не журись, казаче, что мушкет тяжёл, – ласково приговаривал дядька Василь, – зато ляшские латы пробивает аж за сто шагов. Ближе ты врагов не подпускай, а то шаровары измажешь! – Тут он зычно хохотал, словно вспоминал нечто подобное из собственного боевого опыта. Насмеявшись вдоволь, рассказывал: – Когда гусары в атаку идут, крылья у них за спинами на ветру трепещут, так гудят, так воют, ровно тысяча волков на волчьей свадьбе… Мороз по шкуре пробирает. Но мы не татарва какая-нибудь, мы – казаки! Мы этих ляхов бивали и с крыльями, и без крыльев! Надобно будет, и не раз ещё побьём! Только ты, Мыкола, стрелять хорошо научись…

И я упражнялся в стрельбе ежедневно.

Ныло от сильной отдачи плечо, и всё никак не проходили синяки. Но стрелять я научился, и даже лучше, чем из лука.

Оглядывая пробитые пулями старые тыквы, служившие мне мишенями, я вспоминал нашу с Юрасем Хмельницким стрельбу из лука в чигиринском саду и ликовал в душе: «Доведись мне сейчас с ним в стрельбе состязаться, уж я ему точно не уступлю!»

4

С тех пор как вернулся с войны дядька Василь, прошло два года.

Много раз меняли направление ветры, проносящиеся над соломенными крышами нашего хутора. Их порывы заставляли разворачиваться на своей оси наш старый ветряк. Его решетчатые крылья без устали рубили воздух, приводя в движение тяжёлые жернова.

Только молоть этим жерновам было нечего.

Уже несколько лет в пору жатвы не выстраивались к ветряку вереницы подвод, запряжённых понурыми волами и тяжело гружённых золотистым зерном.

Лишь в памяти осталось, как окрестные селяне долгими часами простаивали здесь, ожидая, когда придёт их черёд сгрузить зерно в мельничный короб, а после получить мешки с тёплой рассыпчатой мукой, белой, словно рождественский снег…

Поздним вечером, бывало, выходил из мельницы старый Нечипор-мукомол, осыпанный мукой. Долго и старательно он отряхивал пропревшую свитку и при этом счастливо улыбался, как улыбается человек, сделавший тяжёлую, но важную работу…

Давно уже не было на мельнице Нечипора. Он ушёл в войско Хмельницкого и не вернулся. Давно уже нечего было засыпать в жернова. Не осталось в сёлах ни пахарей, ни волов.

Война, засуха и падёж скота несколько лет свирепствовали на украинных землях. В этом году к ним прибавилось ещё и чёрное моровое поветрие, унёсшее с собой тысячи жизней на обоих берегах заметно обмелевшего Днепра.

Случившиеся напасти совершенно изменили наш некогда благодатный край, превратили его в безжизненную пустыню, само нахождение в которой обрекало немногих оставшихся здесь на голод и мучения.

Печальные вести, одна страшнее другой, долетали до нашего хутора.

То приходило известие о предательстве хана Ислам-Гирея и страшном разгроме войска Хмельницкого, оставшегося без союзника под Пилявцами. То дошли до нас слухи о поражении полковника Небабы под Черниговом и о взятии Киева войсками литовца Радзивилла. Говорили, что киевляне устроили в городе пожар, надеясь, что литовцы уйдут, а те пожар потушили и остались, что предприняли безуспешную попытку освободить Киев полковники Жданович и Мозырь…

Отец Феофилакт, который по-прежнему то безвылазно жил на хуторе, то исчезал на несколько недель, в очередной раз вернувшись к нам, принёс весть, что Радзивилл и Потоцкий уже осадили самого Хмельницкого в Белоцерковском замке. Что гетману удалось всё-таки заключить с ними новый мир, но добился он этого не благодаря своей удачливости или мудрой дипломатии, а потому что моровая болезнь выкосила половину польско-литовского войска и столько же – казаков. У обеих сторон просто не осталось ни продовольствия, ни сил продолжать войну дальше… Но заключённый Хмельницким мир был выгоден только полякам и вызвал новую волну народного гнева.

– Люди вышли на майдан и кричали: «Ты, гетман, ведешь трактаты с ляхами! Себя и старшину спасаешь, а нас снова отдаёшь под палки и батоги, на колы и виселицы!» – рассказывал отец Феофилакт. – Казаки собрались схватить и убить Хмельницкого, а с ним заодно и комиссара Адама Киселя, приехавшего на переговоры. Гетману пришлось булавой прокладывать путь для отступления в свои хоромы. Я сам видел, как Хмельницкий раскроил головы трём смельчакам, вставшим у него на пути. Только это и спасло его самого и польского посла от верной гибели.

– Вот, а что я вам говорил! – воскликнул дядька Василь. – Обляшился Хмель! Продал нас всех!

– Продал не продал, а всё же войну остановил! – вступилась за гетмана обычно молча слушавшая отца Феофилакта мать. – Даже худой мир – это мир!

– Да крепок ли будет мир, заключённый таким образом? – заспорил дядька Василь.

Отец Феофилакт согласился:

– Как же мир может быть крепок, когда вместо трёх воеводств осталось в казацкой черте только Киевское? И реестр снова сокращён в два раза! Шляхетство, а с ними иудеи возвращаются и повсюду вступают в свои права владеть, обирать, казнить и миловать… Посполитство – селяне и мещане, те, что уже испробовали воли, повсеместно ударились в бега. Все стараются попасть на Левобережье и далее – в московитские пределы…

Но это для