– Овидий и Гораций… – поправил батька, поясняя: – Это древние виршеплёты, байки они знатно складывали. Читаешь, как будто всё наяву видишь… Вот поедешь учиться, сам узнаешь! – Он потеребил оселедец, как всегда делал, когда о чём-то размышлял вслух. – Только ведь пан Немирич веру-то отцову продал. У иезуитов учился, а нынче, говорят, и вовсе в ересь впал – опротестанился… Поди и академия у него такова же… Э, нет, чур меня! Ничему доброму там тебя, Мыкола, не научат… – Он погладил меня по голове. – Вот что, сынку, этот пан прав в одном: учиться тебе надо. Но ежели ты и поедешь куда, то не к нему на Волынь, а в Киев, в могилянскую коллегию… Там хоть и талдычат тоже на латыни, но учителя наши, православные…

Я знал: если уж батька что решил – спорить с ним бесполезно.

Однако поехать на учёбу ни в этом, ни в следующем году у меня так и не получилось.

Вскоре после встречи с паном Немиричем батьку снова вызвал в Чигирин сотник Хмельницкий.

Отсутствовал батька долго и воротился на хутор только в начале зимы.

К этому времени погода совсем испортилась. Зарядили один за другим дожди. Степь превратилась в большую лужу. Ночами стало подмораживать. В небе закружились первые снежинки, и к утру вся округа покрывалась тонким белым пологом. Но к полудню солнце опять припекало совсем не по-зимнему. Снег таял, ещё более разводя слякоть и грязь, превращая дороги в непролазные колеи.

Батька прискакал на хутор с головы до ног покрытый маслянистой грязью.

Но, несмотря на это, был он необычно весел, хотя во взгляде и проглядывала некая озабоченность.

Вечером батька и дядька Василь сидели на завалинке у дядькиной хаты, куря свои люльки, а я возвращался из поветка, куда был послан матерью за цибулей, и застыл на месте, услышав их разговор.

– Был я, брат Василь, на сходке, куда Хмельницкий собрал тридцать самых преданных сотоварищей, – негромко излагал батька. – Собрались мы в отдалённой роще, где показал нам Богдан королевскую грамотку с казацкими привилеями, хитростью изъятую им у Барабаша… Похвалялся Богдан, что опоил кума-полковника горилкою, снял с его руки перстень и с этим перстнем отослал своего Тимоша к жинке Барабаша, дескать, просит супруг захороненную грамотку немедленно выдать. Дура-жинка и выдала.

– Жинки они такие – дуры… – согласился дядька Василь, выпуская клуб едкого дыма. – Им голова дана не для того, чтоб думать, а чтобы очипки и стрички носить… – заядлый холостяк, он ещё долго бы костерил жинок, от которых казакам один лишь вред и убыль, если бы не вертевшийся на языке вопрос: – А те ли привилеи, пан-брат сотник, в грамоте прописаны, о коих ты мне сказывал?

Батька кивнул:

– Да, брат Василь, грамотка подлинная, и привилеи в ней прописаны те самые. А главное – воля короля обозначена: идти войску Запорожскому войной на басурман, на что король казаков и благословляет.

– Значит, воевать будем с басурманами? – с прищуром спросил дядька Василь. – Что ж, нам неверных бить – дело привычное. Только будут ли те привилеи исполнены? Сколько уж раз мы ляхам доверялись, а потом – пшик!

– То-то и оно! Об этом и завёл с нами речь Богдан, когда сию грамотку огласил и взял с нас клятву идти с ним заодно до самой домовины.

– Что же Хмель удумал?

– Предлагает он дело рисковое, но праведное: воспользовавшись королевскими привилеями, восстановить былую славу казачества, вернуть свободу вере нашей православной и своеволию панскому положить конец!

– Вот это любо!

– Конечно, любо! Все, кто был на сходке, высказались так же. Только среди товарищей наших и в избранном кругу сыскался кто-то (а кто, так и не узнано доселе), кто тут же донёс про сходку. Про речи и клятвы, на ней прозвучавшие, стало известно старосте Конецпольскому, а тот доложил коронному гетману Потоцкому и комиссару Шембергу… Он отдал приказ, и Богдана арестовали! За призывы к бунту сидеть бы Хмелю на колу, да другой кум его – переяславский полковник Кречовский – на свой страх и риск Хмельницкого из темницы выпустил…

– И где ж сейчас Хмель?

– Ускакал на Сечь! Наказывал искать его на Микитином Роге! Там собирает он удальцов, чтобы по весне всем гуртом на ляхов двинуть!

– А мы, пан-брат сотник, когда к нему?

– Скоро, Василь, скоро! Вот только выполню одно порученье, от Богдана полученное, и махнём… – Тут батька перешёл на шёпот, и я уже не смог разобрать, что за поручение дал ему характерник Хмельницкий и как скоро они с дядькой Василём поскачут на войну…

Этим же вечером родители тихо говорили меж собой.

– Война будет, Маричка, – батька назвал мать непривычно ласково, – большая война. Много кровушки прольётся по украинам, и вражьей, и нашей… Ты, сердэнько моё, береги деток наших и себя вместе с ними…

– Ой, Остапушка! – припала к его плечу мать. – То-то я места себе никак не найду. Сон тревожный видала намедни… Будто бы ты с казаками на конях через Днепр по льду переходишь… А лёд только встал – хрупкий совсем, вода под ним тёмная, бездонная… Чем дальше вы от берега, тем лёд тоньше… Вот уже треснул, надломился, и один из казаков вместе с конём под воду ушёл, потом другой… Хочу крикнуть тебе, чтоб ты был осторожнее, да голоса нет…

– Вот чего удумала: снам верить! Сны – это блажь! – Батька приобнял мать за плечи и продолжил наставления: – Живи пока на хуторе. А будет совсем невмочь, кидай хату, возьми тот горшок, что в углу сенника зарыт, помнишь, я тебе место показывал… Грошей в нём надолго должно хватить… Бери деток и перебирайся снова в Чугуев, к твоим москалям… Они не выдадут!

– А ты как же, Остап?

Батька снисходительно улыбнулся:

– Наше дело – казачье, воинское. На войне загадывать не приходится. Там уж, как говорится, если Бог не выдаст, то свинья не съест. Жив буду, сам разыщу вас или здесь, или в Чугуеве…

Мать тихо заплакала, а батька стал её успокаивать:

– А может, и не придётся тебе никуда срываться! Может, ещё ляхи на Левобережье и не сунутся. Мы им жару зададим – побоятся…

– Дай-то Бог! – перекрестилась мать.

И тут батька сказал:

– Тогда вот что, Маричка! Найми Мыколе учителя. Пущай он его грамоте обучит…

Видно, глубоко запали ему в душу слова пана Немирича, ежели он, даже собираясь на войну, о моей учёбе вспомнил.

И даже в день отъезда батька не забыл повторить:

– Учись, сынку! Помни, что добрая латынь настоящему казаку