не отражают их подлинных моральных основ, но он крайне вреден для слушающих их, так как они воспринимают это за чистую монету. И в этом смысле роман Чернышевского устарел и в настоящее время тоже подлежит запрещению, так как подрывает основы прочной советской семьи.

Дело же обстоит так: отшельник, спасающий свою душу, ученый, проводящий свою жизнь в лишениях в поисках истины, герой, атакующий неприятеля и отдающий свою жизнь за родину и идею, тоже в известном смысле эгоисты, так как для них уклонение от выполнения долга более невыносимо, чем тяжкие страдания смерти, связанные с выполнением долга; они тоже работают для своей «пользы», но почему-то все человечество их чтит. Потому, что моральные люди тоже удовлетворяют свои потребности (непосредственные, как творение добра для добрых людей, или посредственные, как уклонение от совершения зла во имя высоких этических норм, хотя бы это и сопровождалось страданием), но потребности аморальных людей низменны, соответствуют нашей животной природе, а потребности моральных людей тем выше, чем выше их этический уровень.

Чернышевский и другие революционеры шли под знаменем материализма (практического, исторического, механистического, диалектического и пр.); они боролись с лицемерием своих отцов и преодолели его, но им казалось, что они вместе с лицемерием ликвидировали всю мораль отцов, а на самом деле они сохранили прочную основу морали; а вот их духовные дети переняли от них уже чистую аморальность, и сейчас мы видим колоссальное падение морали во всех областях и приходится применять героические, но крайне наивные попытки к восстановлению морали, неизвестно, на какой основе. В этом бесспорно огромный вред проповеди материализма.

Другая ошибка Чернышевского. Проповедуя свободу, он, в сущности, доказывает, что никакой свободы вообще нет. Принимая как нечто бесспорное, доктрину детерминизма, Чернышевский считал, что человек вообще не волен над своими чувствами (ср. рассуждения Лопухова, стр. 233: «уж несколько дней он видел, что не удержит за собою ее любви. Потеря тяжелая, но что же делать? Если бы он мог изменить свой характер, приобрести то влечение к тихой нежности, какого требовала ее натура… человек не может создать ее в себе усилием воли…».

Стр. 240: «Если в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь потребность, – ведет ли к чему-нибудь хорошему наше старание заглушить в нем эту потребность?… нет… Оно… заглушает с собою и жизнь, – это жаль». Здесь прямо проводится откровенная теория полного распутства: никакой борьбы с потребностями – чем это лучше арцыбашевского Санина[183], если это принять всерьез. Сам Чернышевский не принимал этого всерьез, (но подсознательно), а последователи его могли бы принять всерьез, и его книга могла бы принести гораздо больший вред, чем самые декадентские произведения, если бы была написана более талантливо. В самом деле, если возьмем всерьез положение Чернышевского, высказанное Лопуховым, то все пьяницы, воры, развратники, трусы, предатели будут говорить, что они просто следовали своим непреодолимым потребностям. Выходит, что разрыв Лопухова и Веры Павловны был неизбежен (чем это отличается по существу от «то в высшем суждено совете», механические материалисты действительно сползают в форменную поповщину), так как у Лопухова было мало склонности к нежности, а Вера Павловна ее требовала по натуре. «…переделки характеров хороши только тогда, когда направлены против какой-нибудь дурной стороны… переделка характера – во всяком случае насилование, ломка, а в ломке многое теряется, от насилования много замирает… Дело другое, если бы у нас были дети; тогда надобно было бы подумать о том, как изменяется их судьба от нашей разлуки: если к худшему, то предотвращение этого стоит самых великих усилий, а результат – радость, что сделал нужное для сохранения наилучшей судьбы тем, кого любишь – такой результат вознаградил бы за всякие усилия». Опять целая серия софизмов. Автор соглашается, что переделка характеров (по общему догмату материалистов, по существу невозможна) допустима только при искоренении дурной стороны характера и недопустима при искоренении хорошей; но пропущена «мелочь» – в пользу дурной. Когда Хозе переделывает из любви к Кармен свой характер честного солдата в характер контрабандиста, это недопустимая ломка, но если человек переделывает свой характер, например, из любителя гребли в любителя верховой езды, то я не вижу, какая же тут ломка.

И Лопухов для Веры Павловны уже проделал огромную ломку своей жизни: из человека, стремившегося к научной работе, он сделался практическим деятелем, бизнесменом, и хотя практическая деятельность ничего позорного не заключает, но для всякого научного работника, испытавшего сладость научной работы, такая перемена конечно является катастрофой, не могущей не отразиться на его психическом облике. Так вот на такую катастрофу Лопухов пошел легко, а вот, видите ли, сделаться несколько более нежным к жене, несколько более общительным, это, оказывается, невозможная ломка. И разгадка поведения Лопухова вовсе не в том, что он любил Веру Павловну и вместе с тем не мог переделать своего характера. По-настоящему он ее вовсе не любил. Это прекрасно изложила и сама Вера Павловна: «Его чувство ко мне было соединение очень сильной привязанности ко мне, как к другу, с минутными порывами страсти ко мне, как к женщине: дружбу он имел лично ко мне, собственно ко мне; а эти порывы искали только женщину, ко мне, лично ко мне, они имели мало отношения. Нет, это не была любовь». Лопухов вообще, при прочих хороших качествах, человек был без прочных привязанностей: легко отказался от своего призвания, легко отказался от жены, бросил родину; похоже, что ему все быстро надоедает, как ему в молодости через две недели надоела танцовщица, которой он увлекся и с которой он был в связи. Поэтому в данном случае, пожалуй, наиболее правильным исходом был бы тот брак втроем, как пишет сама Вера Павловна: «Мы видим много примеров в том, что благодаря благородству мужа, дело устраивается таким образом во всех этих случаях, общество оставляет жену в покое… Наше положение имело ту редкую случайность, что все три лица, которых оно касалось, были равносильны». Это неверно: положение было неравносильно: несомненно, и по нравственной силе Лопухов уступал Кирсанову, и любил только Кирсанов ее настоящей полной любовью. Во всем романе никакой серьезной драмы «что делать?» нет. В наше время было бы вполне резонно, если бы Лопухов развелся. А тогда он выдумал оригинальный трюк, показывавший, что он, конечно, хороший человек, который не станет мучить женщину из ложного самолюбия.

Реальная драма начинается тогда, когда два действительно равноценных человека любят одну женщину действительно настоящей любовью, о которой так прекрасно сказано во многих местах у Чернышевского: «Умри, но не давай поцелуя без любви!», «…Немногими испытано, что очаровательность, которую всему дает любовь,