природы: основоположники этого направления часто даже и не мечтают о тех практических последствиях, которые могут иметь их открытия. Само собой разумеется, что есть много сравнительно мелких технических проблем, которые могут разрешаться без особого теоретического углубления, но ограничивать науку и искусство только ими значит приводить и науку, и искусство к застою, что, в частности, и случилось у нас в Советском Союзе с очень многими областями науки и искусства. Но если человек, способный разрешать глубокие проблемы, разменивается целиком на мелочи, то это – измена призванию.

Такую измену и почувствовал на себе Чартков и это вызвало страшное психическое потрясение (стр. 106): «Все чувства и весь состав были потрясены до дна, и он узнал ту ужасную муку, которая как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится высказываться в превышающем его размере и не может высказаться; ту муку, которая в юноше рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду; ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства». Такая ужасная форма может возникать тогда, когда человек почувствует, что он изменил призванию. А если он просто попал на вершину искусства или науки не потому, что изменил призванию, а просто в силу приспособительских особенностей характера, то в этом случае реакция будет другая: непонимание истинного таланта и снисходительное его затирание. Выдвинуть «обыкновенное пошлое суждение зачерствелых художников: что произведение хорошо и в художнике виден талант, но желательно, чтобы во многих местах лучше была выполнена мысль и отделка» (стр. 261). Гоголь предвидел ту стандартную форму критики и редактирования, которая таким пышным цветом расцвела в нашем современном искусствоведении и литературоведении.

5) Умиротворяющая роль искусства. Это особая линия. Если наиболее высокое искусство и наиболее высокая наука требуют напряжения, ведут к борьбе за человеческие идеалы, то есть и искусство, которое ни к какой борьбе не ведет, а располагает к миру и совершенно спокойному безмятежному наслаждению. Это – беспокойное искусство, которое как и беспартийная наука, имеют полное право на существование, если только они не разовьются до такой степени, что будут мешать целенаправленным отраслям культуры. Поэтому на эти направления очень сердятся в периоды бурных перестроек. Но ведь не всем же бурлить. Нормальным состоянием человечества надо считать мирный труд, когда значительная часть времени должна быть посвящена культурному отдыху, воспитывающему действительно культурного благожелательного человека. Вся тематика любви относится к этой категории, а отсюда и очень значительная часть изобразительного искусства. У Гоголя сюда относятся его замечательные произведения первого периода («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород»), которые навсегда останутся шедеврами и которые напрасно так низко оценивал сам Гоголь. Их высоко ценил и Белинский, но, по своему обыкновению, подыскивал разные более или менее «прогрессивные» к тому основания. На это Белинский был большой мастер: объявил же он «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни, что было потом блестяще раскритиковано Писаревым.

Стремление во всяком высоком произведении искусства видеть обязательно призыв к борьбе приводит иногда к курьезам. В одном современном журнале я недавно читал перепечатку старой статьи Глеба Успенского о том, что созерцание Венеры Милосской вызывает стремление к борьбе за освобождение рабочего класса (что-то в этом роде): по-моему, этот ничуть не менее нелепо, чем прорыв антихриста в мир через глаза ростовщика.

6. Заключение. О значении Гоголя. Мне думается поэтому, что творчество Гоголя до сих пор не понято во всей широте. То, что Гоголь особенно ценил, или вовсе отвергается, или ему придается второстепенное значение. То, что Гоголь ценил меньше, особенно ценится. «Портрет» вовсе не одно из наименее удачных произведений, и не только ключ к пониманию трагедии Гоголя; это действительно вершина его творчества, где Гоголь достиг поставленной им цели: изображения не только отрицательных, но и положительных сторон нашей действительности в образе двух выдающихся художников. В исключительно художественной форме затронуты глубочайшие проблемы теории искусства, вовсе не устарелые, а просто непонятные Белинскому и другим революционным демократам, придерживавшимся весьма неглубоких (но казавшихся им окончательно установленными) доктрин механического материализма. Гоголь старался понять их критику и даже перерабатывал свои произведения под влиянием этой критики, но взаимное непонимание устранено быть не могло. Почему же Гоголь так упорно держался своих подлинно роковых ошибок – упорной защиты гнилого строя и крепостного права? Как правильно указал Короленко, Белинский и его последователи были представителями сплошного отрицания нашей действительности (одно из значений прекрасного термина «нигилист», введенного Тургеневым), а Гоголь ясно чувствовал, что не все ими отрицаемое заслуживает отрицания. Но наши революционные демократы были фанатиками новой религии отрицания и не терпели поправок к своей доктрине. У них все было «или – или». Как попало Тургеневу за «Отцов и детей», А. К. Толстому за «Потока Богатыря», Лескову за ряд его антинигилистических выступлений! Гоголь и сохранил принадлежность к тому лагерю, где было меньше отрицания. В качестве принудительного ассортимента он сохранил и крепостное право. Этому, вероятно, способствовала и его биография. Сильные выступления против крепостного права были, как известно, у Тургенева и Салтыкова-Щедрина. У обоих матери были яркими крепостницами и в детстве оба видели страшные картины произвола помещиков; эти картины и наполнили их ненавистью к этому институту. А у Гоголя, видимо, родители были мягкими людьми типа Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, это, может быть, способствовало выработке им терпимого отношения к якобы патриархальному крепостному праву. Не надо забывать, что жизнь Гоголя протекала в тот период, когда было много революционных вспышек – революции 1830 и 1848 годов, у нас – декабристское движение, польское восстание. Многие по существу хорошие люди, подобно Гоголю, для защиты от «бессмысленного и беспощадного бунта» готовы были терпеть некоторые темные стороны действительности. Конечно, это была ошибка Гоголя, и, встав на ошибочный путь, он часто предлагал наивные и нелепые советы. Это хорошо показано у Короленко. Сам Гоголь высмеял в «Мертвых душах» действие «душеспасительных слов», предлагаемых Плюшкиным, но в «Переписке с друзьями» он возлагает надежды на то, что «государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может внести примирение во все сословия государства». Проект нелеп, но достоин ли он смеха? Можно сказать: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Не встречаем ли мы сейчас на каждом шагу такое положение? Студенты что-либо напроказили или плохо учатся. Кто виноват? Конечно, преподаватели: они мало говорили студентам душеспасительных слов. Но ведь Гоголь-то был идеалистом, и ему позволительно так верить в спасительную силу слова, а как совмещают наши так называемые материалисты свои слова с материализмом