души. А Собакевич – просто превосходный хозяин: все мужики у него здоровые, крепкие, избы у всех прочные и даже колодцы сделаны из чрезмерно прочного дерева; судя по описанию Гоголя, деревня Собакевича на проезжих произвела бы более благоприятное впечатление, чем многие современные русские деревни, например, в Ульяновской области, некоторые из которых состоят из крытых соломой изб. С любой точки зрения Собакевич кажется более приятным и положительным типом, чем тот, кого сам Гоголь считал образцом его положительного человека, – Скудронжогло, который не мечтает о реформах крепостного права, смеется над умниками, которые заводят для мужиков богоугодные заведения, и над Дон-Кихотами, которые открывают для них школы, мешающие мужицким детям заниматься прямым делом, или откупщик Муразов. Муразов довел свое состояние за сорок с лишком миллионов и, по мнению Скудронжогло, «скоро половина России будет в его руках». При этом оба этих почтенных «приобретателя» выставлены абсолютно честными людьми. На вопрос Чичикова, что все это вначале, разумеется, было приобретено не без греха (про Муразова), Скудронжогло отвечает: «Самым безукоризненным путем и самыми безукоризненными средствами… Миллионщику незачем прибегать к кривым путям. Прямой-таки дорогой ступай, и бери все, что ни есть перед тобою…» Короленко правильно пишет: «Скудронжогло честно пользуется созданной тогда уже многими неправдой крепостного строя, а Муразов честно наживается на откупах, освобождение от которых Россия через несколько лет приветствовала, как вторую эмансипацию». И отношение к откупам, как к отвратительному явлению, вовсе не было свойственно только XIX веку: вспомним, какую ненависть вызывали евангельские мытари (это не мешало бы помнить христианину Гоголю) и откупщики времен Французской революции (отчего погиб и Лавуазье).

3. Основание неудачи Гоголя. Гоголю не удалось изобразить добродетельных людей. Правда, он и сам иногда подсмеивался над своим стремлением выводить добродетельного человека, но в современной ему действительности он его не нашел. Неужели их вовсе не было тогда? Конечно, нет; тогда было сколько угодно добродетельных людей в простом народе, который Гоголь хорошо знал, и среди интеллигенции, и среди военных (ведь тот военный инженер, который высказал резкое неодобрение Белинскому за его «Бородинскую годовщину», был несомненно положительный тип, и во времена Гоголя было их немало). Да потому, что Гоголю нужен был не просто добродетельный человек, а добродетельный человек из крепостников, помещиков. Только тогда поставленная им перед собой задача – укрепление крепостного строя – могла бы получить удовлетворительное разрешение. А для этого необходимо показать, что крепостной строй способен на движение вперед. Вот почему он избрал в положительные герои не Собакевича, который прочно стоит на месте, а несравненно более хищных Скудронжогло и Муразова, вот почему он имел намерение в последнем томе «Мертвых душ» показать чудесное преображение в положительных героев первого тома вплоть до Чичикова и Плюшкина: «чудесное преображение нарисованного им страшного „Портрета“ тогдашней России было бы достигнуто и смертный грех его смеха заглажен». Но Гоголь явно ставил перед собой невозможную задачу. Даже величайший гений не сможет опровергнуть таблицу умножения, а необходимость отмены крепостного права была ясна даже Николаю I: он только считал, что с этим нельзя торопиться и оставил эту задачу решать сыну. Мы знаем, что и несравненно более умный Александр II чрезвычайно тревожился перед проведением решенной уже реформы и опубликование подписанного манифеста состоялось, насколько мне помнится, через две недели после его подписания. Из трех возможных путей: 1) революционного (который тогда только начинался), 2) эволюционного (путем реформ), на котором тогда стояли большинство прогрессивных людей и 3) консервативного (сохранение крепостного права) – Гоголь выбрал третий путь. Почему? По Короленко: «Острая от природы, но мало тронутая культурой, мысль его работала в узком круге» (этим Короленко объясняет малую любознательность, которую проявлял Гоголь за границей, но тем же можно объяснить и малую критичность в отношении устоев русской государственности). «Под влиянием ложных идей, развивавшихся в отдалении от жизни, он изменил собственному гению и ослабил полет творческого воображения, направляя его на ложный и органически чуждый ему путь. С этим вместе он подавил в себе всегдашний источник бодрости, помогавший ему бороться со страшным недугом… И „Вий“ взглянул на него своим мертвящим взглядом». По Короленко, таким образом, причина неудачи – ложные идеи и врожденный недуг: он умер после вандальского уничтожения своих новых рукописей, через 10 лет после окончания первого тома «Мертвых душ» не от определенной болезни, а от все возраставшего душевного угнетения. «Он пал под бременем взятой на себя невыполнимой задачи», – писал об этом Сергей Тимофеевич Аксаков. Умер он совершенно так же, как умер его отец, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович – «таял, как свечка, сохнул, и, наконец, угас, как она, когда уже ничего не осталось, что могло бы поддержать его жизнь». Сам Гоголь писал про отца, что он умер не от какой-либо определенной болезни, а единственно «от страха смерти».

В данном случае приходится поражаться странной логике Аксакова и Короленко: по их мнению, Гоголь преждевременно умер под бременем взятой на себя невыполнимой задачи, но, оказывается, он умер почти в том же возрасте и при тех же симптомах, что и его отец. Гоголь жил почти 43 года (1809–1852), а отец его умер на 45 году, т. е. прожил всего на два года дольше. При этом он вел нормальный семейный образ жизни, был веселым рассказчиком, писал на украинском языке комедии и решительно ни под каким бременем возлагаемых на себя проблем не изнемогал. Однако и у него были припадки «странного воображения» и «лютого отрицания», а также чрезвычайная мнительность. Следовательно, если мы считаем, что недуг Гоголя был наследственным, то он был достаточным основанием для его преждевременной кончины и поставленная им перед собой задача была решительно не при чем. Короленко цитирует интересную работу д-ра Баженова («Болезнь и смерть Гоголя», Русская мысль, февраль, 1902), поставившего диагноз его болезни «депрессивный невроз» (стр. 370). Доктор Баженов, даже не зная биографии Гоголя-отца, искал наследственности, но ошибочно искал со стороны матери, а не отца. В письмах Гоголя доктор Баженов даже нашел определенный симптом болезни, так называемую «неврастеническую маску».

Возможно, Короленко прав, что именно веселые произведения Гоголя первого периода (которые он так низко ценил потом) были источником радости, помогавшим ему бороться с роковым наследием, и что «каждое произведение Гоголя является не только художественным перлом, но и победой, вырванной у роковой болезни, победой человеческого духа над болезненным предопределением». Но ведь он, подобно своему отцу, мог всю жизнь писать веселые произведения. Для объяснения идеологии Гоголя роковое наследство не помогает. Не объясняет дело и «мало тронутая культурой мысль». Гоголь был свободен от