трагическом обаянии. Даже ошибки его мысли, преждевременно погубившие великий талант, становятся только лишней чертой, дополняющей его мучительные искания. Трудно представить себе более возвышенное понимание значения и роли литературы, чем то, которое сказалось так полно и в великих образах, отвоеванных у роковой болезни, и даже в роковых ошибках его „Переписки“».

Думаю, что роль искусства, как и роль науки, не может быть сведена к чему-то одному: и искусство, и наука проникают во все уголки нашей жизни, творя везде свою особенную функцию.

1) Активность искусства. Художник, как и ученый, не являются пассивными созерцателями и сплошная пассивность заслуживает осуждения. Здесь, думаю, Гоголь целиком прогрессивен, и очень важно, что свои идеи он высказывал еще до изобретения фотографии, после которой стало ясно различие между пассивным точным воспроизведением и искусством. Это различие не было ясно древним: существуют же рассказы о древнем скульпторе, который так искусно высек из мрамора подобие простыни, прикрывающей статую, что все посетители просили снять простыню, прикрывающую творение художника. До появления фотографии все художники стремились к возможно точному воспроизведению натуры, после появления возникли разные школы, говорившие, что фотографическая точность не только не нужна, но даже вредна. И если возьмем нашу советскую современность, то увидим, что «объективизм», т. е. бесстрастное изображение действительности решительно осуждается, и современники могли бы причесать Гоголя под марксиста, выставив его противником «объективизма». По существу, здесь не было у Гоголя разногласия с его прогрессивными современниками «искусства для искусства», которые настаивали на допустимости чистого натурализма, т. е. полного следования за действительностью.

2) Этика художника. Художник не должен себе ставить как цель ни богатство, ни славу: и то, и другое может прийти, но как следствие его бескорыстных усилий и только тогда будет заслужено. Стр. 10 «Портрета»: «Слава не может дать наслаждения тому, кто украл ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном ее». Стремление Чарткова к золоту было не основой его моральной гибели, а следствием того, что он чувствовал, что незаслуженно украл славу. Но эти золотые слова – вечная заповедь всем работникам творческих отраслей, которую сейчас забывают многие деятели науки и искусства, отчего и получаются не столь трагические, как у Чарткова, но достаточно позорные последствия; лозунг и в настоящее время совершенно актуальный.

3) Особый вред натуралистического изображения зла. Первая редакция «Портрета» (стр. 267) про портрет: «Они чувствовали, что это верх истины, что изобразить ее в такой степени может только гений, но что этот гений уже слишком дерзко перешагнул границы воли человека». Этим положением вовсе не ставятся границы искусству, здесь только осуждается совершенно безыдейное творчество. Но ведь это как раз то, что сейчас защищается под именем партийности в искусстве. Считается, что натуралистическое изображение сцен убийства, разврата и других преступлений недопустимо, так как это развращает молодое поколение. Но есть и другая точка зрения – художник абсолютно свободен в своем творчестве и никакими решительно этическими принципами не связан. Здесь Гоголь стоит в одной группе с Белинским, Горьким, Л. Толстым и современными идеологами. Правда, философское основание иное, и, скажут, философское основание Гоголя настолько вредно, что мешает продвижению истинной идеологии. Современная практика в других важных частях общественной жизни показывает, что можно объединять людей с весьма разными философиями. В борьбе за мир сторонники мира выступают одной фалангой от крайних католиков до коммунистов, и такое объединение приносит реальные плоды. Почему в другом важном деле, в борьбе за этическое воспитание молодежи нельзя так же объединить представителей разных философских систем? И так ли уж резко отличны по нелепости и наивности противные идеологии? То активное злое начало, которое прорывается в мир под натуралистическим изображением зла, по Гоголю, – дьявол, антихрист. То злое начало, которое играет роль дьявола современной идеологии, – пережитки капитализма. Так как капитализм совсем недавняя общественная формация, то выходит, что моральное зло тоже появилось сравнительно недавно, а что раньше был если не золотой век, то более высокий общий моральный уровень. Пожалуй, сейчас приходится признать, что советский и. о. дьявола ничуть не менее нелеп, чем гоголевский дьявол. То активное злое начало, которое прорывается в мир при разных обстоятельствах, между прочим, возможно и при натуралистическом изображении зла, – это прежде всего наше зоологическое прошлое: несомненно, Фрейд, при многих его ошибках, сделал много, чтобы показать темные глубины нашей психики, и для истолкований душевных переживаний Гоголя Фрейд не будет бесполезен, так как несомненно, что у Гоголя с половой сферой было весьма неблагополучно. Это, конечно, не исчерпывает вопроса, и исследование здесь должно вестись совершенно свободно в смысле конструирования гипотез, руководствуясь только основным категорическим императивом об исследовании с конечной целью преодоления зла.

4) О чистом и прикладном искусстве. Может показаться противоречием у Гоголя, что, с одной стороны, он целиком защищает значение литературы, как активное служение народу, обвиняет объективизм, а с другой стороны, так высоко ставит чистое искусство в «Портрете» изображением работы молодого художника, вызвавшего трагический перелом в жизни Чарткова, стр. 103–104 «Портрета»: «Видно было, как все извлеченное из внешнего мира художник заключил сперва себе в душу и уж оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью. И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть существует между созданьем и простой копией с природы».

Подлинное искусство, как и подлинная наука, есть «чистое» искусство и «чистая» или теоретическая наука, проникновение в тайны природы, достигаемое в своих высших проявлениях упорным самоотверженным трудом и гениальной интуицией. Разница лишь та, что в искусстве доминирует интуиция и стремление к полному познанию красоты, в науке же интуитивное и эстетическое устремление должно быть облечено в железо рациональных умозаключений. Но как же тогда быть со служением искусства и науки человечеству, если вся основа – чистое искусство и наука? Глубокое проникновение в идейный мир бытия дает колоссальную мощь человеку и для решения практических вопросов в науке, и для мощного воздействия на психику других людей. Этот взгляд вовсе не нов, его блестяще развивает Тимирязев в своей замечательной статье «Луи Пастер». Пастер дал чрезвычайно много для практики, – почему? Не потому, что он с самого начала ставил практические цели, но глубокое теоретическое проникновение в кристаллографию, теорию брожения, вопрос о самозарождении, что придало Пастеру такую мощь, что он блестяще разрешил ряд важнейших практических проблем. И Тимирязев правильно говорит, почему Пастер оставил без внимания филлоксеру[181], почему на ней он не испробовал своего могучего таланта: потому что проблема филлоксеры лежала в стороне от того теоретического направления, которое разрабатывал Пастер.

Развитие математики и теоретической физики показывает, какие огромные плоды приносит изучение