Не всегда сравнение эпохи Гоголя с нашей говорит в пользу современности. У Короленко хорошо описаны цензурные препятствия на пути к напечатанию «Мертвых душ». Конечный результат: первая часть была закончена в ноябре 1841 года, в цензуре были большие споры, но 9 марта 1842 года уже была разрешительная пометка, а 21 марта того же года «Мертвые души» уже появились в свет. Таким образом, на обсуждение и печатание (даже, если «Мертвые души» были закончены в начале ноября) прошло не больше пяти месяцев. Да о таких темпах мы и мечтать позабыли! Сейчас научные произведения, на которые потрачено много труда и средств и не имеющие никакого политического значения, лежат если не годами, то месяцами (если только вообще появляются в свет), и даже наиболее привилегированная группа авторов – беллетристы – не может похвалиться тем, что все талантливое проходит без препятствий. Но зато, может быть, у нас нет таких нелепых возражений цензоров, какие были у Гоголя, когда первым возражением было: «Как можно, „Мертвые души“? ведь душа же бессмертна?!» (Короленко, стр. 385). И сейчас аналогичные возражения приводятся. Приведу несколько, мне хорошо известных. В одной ботанической работе было указано, что растительность северной тундры носит «угнетенный» характер. «Недопустимо! – вскричал современный цензор, – в Советском Союзе нет угнетения!» После переименования Петрограда в Ленинград некоторые ретивые цензоры требовали переименовать петрографию в ленинграфию… Изображения вымерших животных в книгах было принято сопровождать изображением крестика, что просто обозначало, что данный вид известен только в ископаемом состоянии. Цензор потребовал снять крестик – это религиозная пропаганда (среди кого? видимо, среди современных ископаемых цензоров). Таких примеров можно подыскать огромное количество.

Несмотря на препятствия цензуры Гоголь сумел при помощи министра очень быстро все это преодолеть. Современная цензура представляет гораздо более трудное препятствие. Это, конечно, не значит, что все современные цензоры (включая сюда редакционные коллегии и проч. организации) глупы и невежественны. В действии всякой цензуры действует особый закон, который прекрасно изложен у Короленко (стр. 386): «Невероятная глупость цензурного синклита так поразила Гоголя, что он предположил какую-то особенную, направленную лично против него интригу. Цензоры не все же глупы до такой степени», – замечает он совершенно справедливо, забывая только, что цензура в целом очень часто бывает глупее своего среднего состава. И это потому, что ее действия определяются не аргументами самых умных подчиненных (как, например, в данном случае, Снегирева), а страхом перед самыми глупыми из власть имущих… Сейчас в этот закон можно внести лишь такое изменение, что решение редакционной коллегии часто определяется равнодействующей мнений самого глупого и самого трусливого из членов коллегии.

А это, кстати, подтверждает ту мысль, что смех «не называя фамилий», никогда не достигает цели. Если осмеиваемое лицо умно, то оно посмеется вместе с критиком или вообще не нуждается в осмеянии, так как и без смеха, после простой, разумной критики, сумеет исправить свои ошибки, а если оно глупо, то, как правило, не поймет, что смех именно к нему относится. Сколько современных молчалиных, фамусовых, крыловских гусей и обезьян, ноздревых, плюшкиных, победоносиковых, дремлюг и прочих осмеянных персонажей искренне аплодируют своему изображению на сцене; а если кто догадается, что комедия к нему относится, то постарается немедленно запретить.

Заканчиваю: «Ревизор» и «Мертвые души», конечно, прекрасные вещи, но это не вершина творчества Гоголя. С моей точки зрения, развитой ранее, гораздо выше его первые произведения, подлинно благоуханные шедевры. И над всем этим высится его «Портрет» – произведение, потрясающее и художественной формой и глубоким идейным содержанием.

Я не знаю людей, которые бы отрицательно относились к Гоголю, как к одному из наших величайших писателей. В философском и политическом отношении Чернышевский был противником Гоголя, однако и он говорил о «гоголевском» периоде в развитии русской литературы. По бесспорности признания, как законного кандидата на первое место среди русских прозаиков, Гоголь, по-моему, не имеет себе равных. Но к идейному его наследству склонны относиться как по большей своей части печальной ошибке гениального писателя. Я постарался показать, что это – неверно, и что даже талантливейшие и гуманнейшие наши писатели, как Короленко, недооценивают значение его наследства. Гоголь просто жил «не во время»: он жил в период, предшествовавший великим потрясениям, и его недооценка тогда была вполне понятна и оправдана. Но сейчас мы ступили в период эволюционного развития и в нашей стране система «двух лагерей» уже устарела. Гоголь ошибся в своем пророчестве, что «Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, а за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейском рынке», так как и сроки он давал слишком краткие, и мудрость понимал своеобразно. Но он не ошибся в пророческом предвидении великого идейного будущего своей родины: к нам Европа действительно стала ездить за мудростью. Так постараемся быть достойными почитателями Гоголя, постараемся вникнуть во все его высказывания, не отметая их со снисходительным признанием своего превосходства, и пусть наши «торговцы мудростью» торгуют всем нашим идейным богатством, накопленным за долгий период, а не выдают за русскую мудрость, в первую очередь, всякий хлам. Этим мы поставим нерукотворный памятник, достойный великого нашего писателя и не дождемся того, что трагический образ страдальца-писателя сможет сказать тем, которые мнят себя его почитателями:

«Горьким словом своим посмеюся».

Ульяновск, 4 августа 1955 года

ДОПОЛНЕНИЕ. Я просмотрел часть статьи Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя» («Арабески» и «Миргород»). Избранные философские сочинения. Том первый. 1948 г.

В конце статьи Белинский поместил примечание (стр. 216): «Я очень рад, что заглавие и содержание моей статьи избавляют меня от неприятной обязанности разбирать ученые статьи г. Гоголя, помещенные в „Арабесках“. Я не понимаю, как можно так необдуманно компрометировать свое литературное имя. Неужели перевести, или лучше сказать, перефразировать или перепародировать некоторые места из истории Миллера, перемешать их со своими фразами, значит, написать ученую статью? Неужели детские мечтания об архитектуре ученость?… Неужели сравнение Шлецера, Миллера и Гердера, ни в каком случае не идущих в сравнение, тоже ученость? Если подобные этюды – ученость, то избави нас Бог от такой учености!» Это написано в 1835 году, а согласно примечания редакции видно: «Позднее Белинский сам признался в ошибочности этой суровой критики. В письме к Гоголю от 20 апреля 1842 года он написал: „С особенной любовью хочется мне поговорить о милых мне „Арабесках“, тем более, что я виноват перед ними: во время оно я с жестокой запальчивостью