и мучил меня. Это было не физическое желание, отличающееся нетерпеливостью. Не потребность в восхищении и поклонении, не реакция на утонченное соблазнение. Я не хотела этого, не искала, однако вопреки доводам разума безнадежно влюбилась! Мне казалось, будто я лечу, падаю в бездонный колодец.

И как мне теперь с этим жить? Вечно любить, оставаясь нелюбимой?

Прогони его!

Но при мысли о том, что я никогда больше не увижу Тюдора, я вся сжималась.

– Есть ли какое-то средство, чтобы унять любовный пыл, Гилье? – спросила я, не обращая внимания на то, что при таком неожиданном вопросе у нее полезли глаза на лоб.

– Говорят, в таких случаях полезно натереться мазью из мышиного помета.

Я отвернулась, чтобы случайно не встретиться взглядом со служанкой. Нет уж, лучше я буду жить с этим желанием и болью, которое оно мне причиняет, пусть даже без взаимности. Мой ритуал отречения был притворством, насмешкой над правдой жизни, ведь разве может молодая женщина, в жилах которой играет горячая кровь, всерьез полагать, будто ей удастся прожить без мужчины? Я вся пылала при мысли о Тюдоре, и от языков этого огня вспыхнула крошечная искорка мятежного сопротивления.

Я поняла, что должна сделать. Моя мать пошла на поводу у своих низменных страстей; с ее дочерью этого не случится. Я буду играть роль вдовствующей королевы с достоинством и рассудительностью, которых от меня ожидают. И увольнять господина Тюдора нет никакой необходимости, ведь я не стану искать с ним встречи, даже если в глубине своего сердца буду продолжать любить его. Я торжественно поклялась себе в этом, стоя на коленях перед образами.

А затем Оуэн ко мне прикоснулся.

Я подумала, что прежде такого не случалось. Слуга вообще не мог прикоснуться к королеве, если она его об этом не попросит, но на сей раз вышло так, что я оказалась в его объятиях, хотя ни я, ни он этого не планировали.

Произошло это в один из неожиданных моментов, когда Уорик вдруг решил, что Юному Генриху пора приступить к освоению танцевального искусства. Для этого мы воспользовались большим залом, где прежде ужинали; убрали столы и помост, а затем для организации этого действа тут собрали всех – слуг, менестрелей, пажей и моих придворных дам. Танцы выбрали самые простые, учитывая ограниченные способности самого младшего участника, хоть у него и были весьма опытные партнеры; нужно было ходить вереницей и хороводом, и наивная простота движений должна была привлечь интерес мальчика.

Мои пажи энергично взялись за дело и так старались, что Юному Генриху все это очень понравилось, однако я готова поклясться, что никогда еще не видела более неуклюжего ребенка, чем мой восьмилетний сын. Как можно так искусно владеть пером и заучивать сложные тексты, но при этом оказаться не в состоянии передвигать ноги по паркету хоть сколько-нибудь точно и аккуратно? Его энтузиазм не знал границ, но способность следовать ритму или выполнять даже самые простые па оказалась прискорбно низкой.

– Он еще слишком юн, – заключил Уорик. – Но все равно должен учиться.

Юный Генрих подпрыгивал. Скакал на месте. Ему не удавалось сделать и трех шагов величественной походкой. Уорик, наблюдавший за этим, мужественно скрывал отчаяние и в конце концов покинул нас, отойдя в сторонку. Тогда я, вооружившись нечеловеческим терпением, сама стала в круг танцующих. Придворные дамы и пажи решили самоустраниться.

Юный Генрих с усердным старанием продолжал свои неуклюжие попытки, пока наконец во время очередного бойкого хоровода не потерял равновесие, не выпустил руку своей партнерши и не упал на меня, наступив при этом на край моей юбки, так что я тоже споткнулась. Мальчик растянулся на полу и захохотал, а я опасно покачнулась, изо всех сил стараясь не последовать за ним, и в этот миг меня подхватила чья-то сильная рука. В следующую секунду я снова стояла прямо, опираясь на крепкую мужскую ладонь.

Меня тоже разбирал смех, и я уже подняла было голову, чтобы поблагодарить своего спасителя. И вдруг задохнулась, чувствуя, как остатки воздуха покидают мои легкие. Все мое тело напряглось и изумленно застыло.

– Вы не упадете.

Вот так прямо он и сказал, без всяких вежливых обращений. Это была всего лишь констатация факта.

Мы стояли так близко друг к другу, что наши дыхания смешивались и я видела собственное отражение в его глазах. Ладонь Тюдора скользнула по моей руке и сомкнулась на пальцах. Мягкие, музыкальные валлийские модуляции его голоса, казалось, приятно щекотали мне кожу, словно меховая пелерина.

Я потеряла дар речи, а Оуэн Тюдор добавил:

– Вам уже ничего не грозит, миледи. Ваш сын тоже не ушибся.

Но мои мысли были заняты вовсе не Юным Генрихом. Они были полностью сосредоточены на державшей меня ладони, на прохладных пальцах, сжимавших мои, на другой руке, поддерживавшей меня за талию, чтобы мой сын, до сих пор лежавший на моих юбках, не опрокинул меня своей тяжестью. А еще мои мысли были обращены на жар, возникший где-то в области солнечного сплетения и теперь мягкой волной разливавшийся по телу.

Мог ли Тюдор не ощутить этого? Мог ли не почувствовать лизавших меня языков внутреннего огня? Его рука оставалась прохладной, моя же была обжигающе горячей, как и едва ли не кипевшая кровь, которая сейчас тяжело пульсировала где-то у горла. Неужели его не тронуло страстное желание, которое струилось во мне, словно бурная река в половодье? Ведь ошибиться было просто невозможно. Я чувствовала, что от охватившего меня смущения заливаюсь густой краской от подбородка до корней волос, однако хуже всего было то, что мой язык отказывался произнести хоть что-нибудь, чтобы снять неловкое напряжение. Я зачарованно смотрела Тюдору в глаза и не могла придумать, что бы такое сказать. Ни единого слова…

Мои придворные дамы ринулись спасать Юного Генриха, точно стая испуганных квочек, бросившихся на помощь цыпленку. Уорик тоже подошел, чтобы дать какой-нибудь совет, тогда как меня по-прежнему прочно удерживала тонкая сеть любовной страсти, в которую я угодила.

– Вы можете стоять, миледи? – тихо спросил Оуэн Тюдор.

– Да, – с трудом выдавила я из себя.

Когда я уже открыла рот, чтобы попытаться поблагодарить его за помощь, Тюдор вдруг отпустил меня, резко убрав руки назад, как будто его застигли за каким-то неподобающим занятием. Он тут же отвернулся от меня, чтобы помочь поднять с пола моего хохочущего сына, и я осталась стоять в одиночестве. Самой мне почему-то показалось, что это длилось целую вечность. На самом же деле на все это ушло не больше времени, чем нужно, чтобы задуть пламя свечи.

Заметил ли кто-нибудь рыцарский поступок Тюдора? Обратил ли внимание