Я медленно втянула воздух, только теперь сообразив, что от этого зрелища у меня перехватило дыхание.

Оуэн Тюдор. Дворцовый распорядитель королевы.

Вода стекала по его торсу; он движением руки отбросил волосы с лица, и они тяжелой черной гривой упали ему на плечи, подняв веер заблестевших на солнце брызг. К своему стыду должна признаться, что я не могла оторвать от него глаз. Впившись в Тюдора взглядом, я, совершенно очарованная, медленно выдохнула и невольно задержала дыхание.

Мне оставалось лишь молча восхищаться пропорционально развитым мужским телом, его прекрасной рельефной мускулатурой, придававшей безукоризненную форму торсу и плечам. А его лицо… Ах! Я опять глубоко вздохнула. Лицо Тюдора светилось беззаботной, ничем не омраченной радостью, глаза напоминали черный янтарь, а мокрые блестящие волосы – идеально гладкий венецианский шелк.

Этот мужчина был великолепен.

Тут я поняла, что мои разговорчивые придворные дамы притихли.

– Ладно, – произнесла Беатрис, положив конец наваждению и разрушив заклятье.

Но только не для меня. Не для меня. Я безнадежно попала под его чары.

Мой дворцовый распорядитель выплыл на мель и пошел шагом, поднимая за собой небольшую волну и не обращая внимания на отсутствие одежды. У меня во рту по-прежнему было сухо; я поймала себя на том, что мой взгляд невольно скользит по дорожке черных волос, тянущейся от его груди к животу и ниже. Живот, кстати сказать, был плоский и подтянутый, на бедрах лоснились крепкие мышцы. Мне было жаль, когда, выйдя на берег, Тюдор подхватил холщовое полотенце и укрылся им, спрятав свое мускулистое тело, – впрочем, возможно, так он лишь еще больше его подчеркнул, поскольку тонкая ткань вскоре пропиталась водой и плотно облепила его. Дамы вокруг меня тихо застонали.

Этот великолепный мужчина мало чем напоминал господина Оуэна Тюдора, ежедневно принимавшего решение, какие блюда будут поданы к моему столу. Строгого, молчаливого, сурового господина Оуэна, следившего за тем, чтобы полы подмели, а свечи заменили, контролировавшего состояние моих финансов и качество вина, наливавшегося в моей гостиной. Как могли одежда и холодная сдержанность в манерах скрывать под своим покровом столь неотразимого мужчину?

Его улыбка нашла отклик в моей душе, будто одинокий призывный удар колокола.

– Королева!

Нас наконец заметили.

Все мужчины до единого схватили свою одежду, и каждый попытался изобразить нечто вроде поклона, что выглядело довольно нелепо, однако выражение их лиц трудно было не понять. Они негодовали из-за моего внезапного появления, моего вмешательства в их дела во время, которое они справедливо считали свободным от какого-либо надзора. Оуэн Тюдор быстро надел рубашку через голову, как будто это могло каким-то образом восстановить его статус; по-видимому, в конце концов это сработало, поскольку до меня вдруг дошло, что, чем бы я ни восхищалась, мне определенно не следовало здесь находиться. И тем более оставаться. Для меня было унизительно подглядывать за слугами, равно как и для них было унизительно, что за ними следили. Угрызения совести подпортили удовольствие, которое доставили мне невинные наблюдения.

– Оставим их, пусть отдыхают, – сказала я, поворачиваясь спиной к реке и взволновавшей меня фигуре Оуэна Тюдора с шикарными черными волосами, блестевшими на солнце точно дорогой атлас. – Их бесхитростные удовольствия не должны быть предметом нашей забавы.

– У нас этих самых бесхитростных удовольствий было бы больше, если бы мы остались, миледи! – усмехнулась Мэг, когда мы шли обратно.

– У вас – да, – ответила я, удивившись холодности собственного тона. – А вот мне оставаться там было бы неправильно.

– Да, миледи, они не хотели бы, чтобы вы там остались.

Это был шок – но его можно было бы избежать. Как могла принцесса Валуа и королева Англии не понимать столь простых вещей? Но легкомысленное замечание Мэг и торопливость слуг показали непреодолимую пропасть, существовавшую между мной и теми, с кем я жила под одной крышей, лучше проповеди о женской благопристойности или святости королевской крови. Мои дамы могли бы оставаться там и дальше, наслаждаясь живописной сценой, и мужчинам, почувствовавшим их внимание, определенно понравились бы такие зрители. Но чтобы за ними наблюдала вдовствующая королева? Это противоречило устоявшемуся порядку. Они были слугами, а я – избранницей Господней, помазанной на царство. Когда-то я делила ложе с королем, а теперь вела чистую, целомудренную жизнь. И мне было не к лицу совать нос в их приземленные дела.

Для мужчин с высоким титулом – для Генриха или Эдмунда Бофорта, например, – это было бы вполне приемлемо. Они присоединились бы к слугам из простого любопытства или ради забавы. Мужчины среди мужчин, различие в статусе было бы стерто во время состязания или благодаря какому-нибудь вызову, брошенному одним другому. Даже Юного Генриха, пусть совсем еще ребенка, они охотно приняли бы в свой круг – просто следили бы за речью и, наверное, поощряли бы попытки мальчика научиться плавать и изображать взрослого мужчину. Но я была женщиной, изолированной от других королевским происхождением, и положение мое было неприкосновенным и даже священным; в этом смысле я недалеко ушла от Девы Марии – по крайней мере, в глазах своих слуг. Так что мне приходилось соответствовать образцу чистоты и добродетели.

Я шла обратно в окружении придворных дам, пытаясь обуздать обескураживающую вспышку гнева на них. Они что, думают, я не знаю, каковы особенности мужского тела? Но как бы я тогда зачала ребенка? Я была женщиной с желаниями и потребностями, характерными для представительниц моего пола. Но никто бы с этим не согласился. Думая, что мой королевский статус не имеет особого значения и я буду лишь одной из дам среди своих придворных, я глубоко и безнадежно заблуждалась.

Однако кое в чем ошибки быть не могло: когда Оуэн Тюдор низко мне поклонился, спрятав тело за приличествующей ему одеждой, он словно вновь надел обычную маску и живость, всего мгновение назад бурлившая в нем, угасла. Он тоже считал, что я не имела права там находиться, вероятно, даже презирал меня – ведь я, по сути, призналась, что мне не чужды интересы простых смертных.

Так что же увидел Тюдор на моем лице? Я не умела притворяться. Заметил ли он мое обнажившееся желание? Меня испугала мысль, что я могла открыть ему слишком много. По дороге в замок, где можно было спрятать от посторонних глаз мои пылающие щеки, мне не удавалось прогнать его образ из памяти. Линия бедра и ноги, изгиб икры и ягодицы, блестящая влага на припорошенной черными волосами груди… При этом я точно знала,