Шрифт:
Закладка:
– Что вы там делали? – спросила Ревекка.
– Власти переводят военное производство под землю. По всей Германии строят подземные заводы и фабрики. Там мы и работали. Там мы спали, ели и работали в подземном тоннеле. Нам не позволяли выбраться на воздух. Ни на минуту не наступала тишина. Работы там идут круглые сутки.
– Даже ночью? – Ядя недоверчиво посмотрела на него.
– Там нет разделения на день и ночь, фройляйн. Мы быстро потеряли представление о времени и никогда не знали, светло наверху или солнце уже село. Под землей нет никаких ориентиров. В две смены мы пробивали и расширяли тоннели, а взорванную породу таскали на голых спинах. Многие даже без обуви. Мы работали по четырнадцать часов в сутки. Когда наша смена получала приказ «отбой», другая освобождала нам нары в спальном тоннеле, и я падал на какие придется, иногда на чей-то труп. Их редко убирают вовремя, просто скидывают вниз, и они могут лежать там неделями. Укрыться мы могли пустыми мешками из-под цемента, но они быстро размокали – там вода постоянно сочится по стенам. Эсэсовцы не спускаются туда без надобности и противогаза. Вот что такое Дора, фройляйн.
– Дора, – произнесла Ревекка, словно пробуя слово на вкус, – какое красивое название. Как имя прекрасной девушки.
– То, что носит имя прекрасной девушки, оказалось страшнее гестапо, – тихо проговорил мужчина.
– Вы были в гестапо? – Ядя припала лицом к решетке, с тоской глядя на мужчину.
– Гестапо? Я был в гестапо, фройляйн. Я помню свой допрос, да. Когда меня вели по коридору, я думал, что самое страшное уже испытал: меня жестоко избили полицейские при задержании. Что еще мне могли сделать? Только убить, но что смерть – я не боялся. Меня завели в комнату, там был большой стол, несколько стульев, даже шкаф с какими-то папками, тетрадями. Больше я не успел рассмотреть. Мне приказали полностью раздеться. Едва я снял белье, как мне дали резиновой дубинкой по почкам. Потом один из них подошел и начал рвать на мне волосы. Знаете, есть такое выражение – «рвать на себе волосы»? Мне всегда представлялось это забавным… Но в действительности в этом нет ничего забавного. Когда волосы вырывают клоками, то выдирается и кожа. Я видел свои окровавленные клоки на полу. Но ничего не мог поделать: я не знал ни единого ответа на их вопросы. Они выкрикивали мне в лицо какие-то даты, места, имена, совершенно незнакомые! Меня продолжали бить дубинкой, пока я не потерял сознание. Потом облили ледяной водой – я пришел в себя в этой же комнате. Допрос продолжился. О, мной можно гордиться, я стойко держался… Потому что не знал того, что им было нужно. Когда я вновь потерял сознание, меня отволокли в камеру. На следующий день продолжили… Меня продолжали бить, я терял сознание и приходил в себя. В какой-то момент обнаружил себя в омерзительной жиже. «Грязная свинья!» – кричали мне. И я понял, что это моя рвота. Кто-то ухватил меня за голову и ткнул лицом в эту лужу, я услышал хруст – мне сломали нос. Очевидно, они поняли, что бесполезно избивать меня, на мне уже не было живого места. Тогда они стали выкручивать из суставов руки и ноги. Я ошибался, когда думал, что больнее уже не может быть. Я выл… Пока снова не отключился.
Девушки молчали. У Ревекки тряслись руки.
– Кажется, меня продолжали бить, выворачивать конечности, но это было уже то состояние, когда разум отделяется от тела, чтобы оно могло выжить… Когда меня волокли обратно в камеру, в глазах все плыло, но я видел, а значит, я был жив. А это значило: завтра все продолжится. Я ошибся, не завтра – они вернулись через несколько часов… – Он шумно сглотнул, в ужасе глядя перед собой. – В той самой комнате мне под ногти загоняли иглы… На следующий день мои ноги обмотали ватой и подожгли. Еще через день волдыри посыпали солью. Через день у меня парализовало правую сторону и они, наконец, потеряли ко мне интерес.
Онемевшие девушки продолжали слушать. Даже слова сочувствия застряли в горле от испуга и смятения.
– Таких, как я, там сотни, тысячи. Которых схватили по доносу или во время облав – самых обычных мирных людей. Хватают же всех без разбора, прямо на улицах, вытаскивают из домов, из университетов, с производств. Редкий человек там хотя бы задумывался о политике, почти и нет никого, кто бы действовал хоть как-то… Поэтому им не достается информации – нет ее. И они сатанеют еще больше. О, в какой же они ярости! Они боятся… Ведь если не выбьют из нас хоть что-то, то проиграют. А проиграют – их ждет нечто похуже того, что они творят с нами. И они продолжают бить. Они запустили колесо и теперь сами не в силах остановить его, чтобы сойти.
Не было таких слов, какими Ревекка могла хоть немного утешить этого человека. Потому она просто молча стояла рядом и смотрела на его лицо, изуродованное страданиями.
– Зачем вас привезли? – решилась спросить Ирена.
– Тут все с перебитыми конечностями, свою руку я потерял во время взрыва породы. Работать мы больше не можем. Но и не подыхаем. Время от времени таких упертых вывозят в лагеря, где есть крематории…
Он умолк, уставившись перед собой.
Женщины пораженно смотрели на еще живой увечный скелет, окольцованный бело-синими полосами робы. Он закрыл глаза и еще раз глубоко вздохнул. Видимо, понимал, что это его последняя ночь. Больше не было в нем пользы великому рейху.
– Как вас зовут? – решилась потревожить его Ревекка.
Мужчина открыл глаза. Пораженным взглядом он уставился в небо.
– Вас зовут… Как давно мне не говорили «вы»… И не спрашивали имени. У меня есть номер, его я хорошо знаю, а вот имя… Помню ли я его…
– Постарайтесь вспомнить, – настойчиво проговорила Ревекка, прижавшись к проволоке.
– Мать назвала меня Рихард. В честь ее любимого композитора.
– Возьмите, Рихард, это вам. – Ревекка достала из кармана кусок солонины с хлебом, которые припасла на вечер, и пропихнула их сквозь проволоку, положив в безвольно лежавшую на земле единственную ладонь Рихарда.
Глаза мужчины расширились. Он пошевелил пальцами и сжал хлеб, затем медленно поднес руку к потрясенным глазам. Все еще не веря, он недоуменно пожирал еду голодным взглядом, глубоко вдыхая ее запах. Он осторожно лизнул солонину и вдруг вгрызся в кусок со всем возможным остервенением. Не имея сил жевать, чтобы длить это мгновение, он проглатывал мясо кусками. Расправившись с даром Ревекки, он снова замер, уставившись вдаль. На глазах его показались слезы. Вначале одна стекла по сухой впавшей щеке, другая.
– Простите, – проговорил он шепотом, – простите, мне стыдно. Я стал животным.
– Не стыдитесь, Рихард, не вы тут животное, – так же тихо прошептала Ревекка.
Ядя тронула ее за руку и кивнула на барак.
– Нам надо идти, – пробормотала Ирена.
Рихард будто их уже не слышал. Он продолжал смотреть вдаль. Женщины тихо продолжили свой путь.
Дойдя до барака, Ревекка обернулась и бросила еще один взгляд на застывшего Рихарда, который наслаждался последней ночью на земле.
Когда утром они вышли из барака, возле проволоки уже никого не было.
Продолжали дымить трубы крематория.
* * *
Лагерь лихорадило.
Сломя голову носились между администрацией и бараками эсэсовцы на велосипедах. Лютовали капо, подгоняя хлыстами рабочие команды яростнее обычного. Еще злее стали оберка и остальные надзирательницы. Сам воздух был пропитан ощущением того, что должно произойти что-то страшное. Здесь, где и так каждый день происходило страшное.
Перед отбоем женщины с тревогой обсуждали услышанные за день новости.
– Все рабочие команды отправили на строительство путей, – рассказывала Ядя, везде успевавшая подслушать.
– Далеко?
– В том-то и дело, что
