Шрифт:
Закладка:
Прямо перед наступлением Нового года Мэгги выложила видео со своим прогнозом, а затем связалась с родными. Как она и предвидела, мать умоляла ее вернуться в Сиэтл, но она решительно отказалась.
Как только вернулась с Мауи Луанн, Мэгги просветила ее насчет своих прогнозов и меня. Луанн утверждала, что подозревала что-то подобное с самого начала, и заявила, что мы с Мэгги должны провести вместе как можно больше времени, поэтому сразу же дала мне отпуск. В качестве нового управляющего галереей – и Мэгги, и Тринити согласились, что ее выбор на эту должность очевиден, – она могла принимать такие решения, в итоге у нас с Мэгги прибавилось времени, чтобы восполнить часть пробелов, поделиться тем, чего мы еще не знали о жизни друг друга.
На третью неделю января в Нью-Йорк прибыли мои родители. Мэгги еще не была прикована к постели, и она попросила разрешения поговорить с ними в мое отсутствие; разговор состоялся у нее в гостиной, она сидела на диване. Потом я спросил родителей, о чем они говорили.
– Ей хотелось поблагодарить нас за то, что усыновили тебя, – еле сдерживая слезы, ответила мама. – Она сказала, что ей несказанно повезло, – закаленная признаниями, связанными с ее профессией, мама плакала редко, но в тот момент не сдержалась, ее глаза заблестели от влаги. – Она хотела сказать нам, что из нас получились замечательные родители, и что она считает нашего сына прекрасным человеком.
Когда мама протянула руки, чтобы обнять меня, я понял, что ее особенно растрогало: что Мэгги назвала меня их сыном. Мое решение отправиться в Нью-Йорк далось моим родителям тяжелее, чем я думал, и я задался вопросом, сколько тайных мучений им причинил.
– Я рада, что ты смог познакомиться с ней, – прошептала мама, продолжая крепко обнимать меня.
– Я тоже, мама.
* * *После приезда моих родителей Мэгги больше не бывала в галерее и не покидала квартиру. Дозу обезболивающих ей увеличили, трижды в день приходила медсестра делать инъекции. Мэгги иногда спала по двадцать часов подряд. Почти все это время я сидел рядом с ней, держа ее за руку. Она исхудала еще сильнее, дыхание стало прерывистым и сиплым, так что его было больно слушать. К первой неделе февраля она уже не могла встать с постели, но в минуты бодрствования еще находила в себе силы улыбаться. Обычно говорил в основном я – она для этого была слишком слаба, – но время от времени я слышал от нее то, чего прежде не знал о ней.
– Помнишь, я говорила тебе, что хотела бы, чтобы наша с Брайсом история кончилась иначе?
– Конечно, – кивнул я.
Она подняла на меня взгляд, по ее губам порхнула тень улыбки.
– Благодаря тебе я увидела финал, который хотела.
* * *Родители Мэгги приехали в феврале и поселились в отеле-бутике неподалеку от ее квартиры. Как и мне, ее отцу и матери хотелось просто быть рядом с ней. Ее отец почти всегда молчал, уступив право говорить жене; практически все время он сидел в гостиной, включив по телевизору спортивный канал. Мама Мэгги занимала стул возле ее постели и нервно ломала руки; всякий раз, когда приходила медсестра, она требовала объяснений по поводу каждой инъекции обезболивающего и прочих медицинских манипуляций. Когда Мэгги бодрствовала, ее мама то и дело повторяла, что это несправедливо, и неустанно убеждала дочь молиться. Она утверждала, что онкологи в Сиэтле могли бы помочь, что Мэгги следовало послушаться ее; у кого-то из знакомых ее знакомых был один знакомый, который знал человека с четвертой стадией меланомы, и он по прошествии шести лет все еще в ремиссии. Иногда она сетовала на то, что Мэгги одна и так и не вышла замуж. Мэгги стоически терпела тревожное материнское нытье: все это она слушала на протяжении целой жизни. А когда Мэгги поблагодарила родителей и сказала, что любит их, ее мать была явно поражена тем, что Мэгги сочла необходимым говорить об этом. Ну разумеется, ты меня любишь, читалось на ее лице. Еще бы, я же столько для тебя сделала, несмотря на весь твой жизненный выбор! Было нетрудно понять, почему Мэгги считала общение с родителями изнурительным.
Отношения ее родителей со мной складывались гораздо труднее. Почти четверть века они успешно делали вид, будто у Мэгги и не было никакой беременности. Ко мне они относились настороженно, как к собаке, способной укусить, и держали физическую и эмоциональную дистанцию. О том, как я живу, меня почти не расспрашивали, зато подслушивали наши разговоры с Мэгги, поскольку ее мама почти не отходила от нее, пока она бодрствовала. Когда Мэгги объявляла, что хочет поговорить со мной наедине, миссис Доус неизменно фыркала, выходя из комнаты, а Мэгги в ответ лишь закатывала глаза.
Из-за маленьких детей Морган было трудно приехать в Нью-Йорк, но она все-таки вырвалась на пару выходных. Во второй ее февральский визит Мэгги и Морган проговорили минут двадцать. После ухода Морган Мэгги коротко посвятила меня в суть их разговора, то и дело усмехаясь, несмотря на почти непрекращающиеся боли.
– Она сказала, что всегда завидовала моей свободе и увлекательной жизни, – Мэгги слабо рассмеялась. – Представляешь?
– Разумеется.
– И даже заявила, что часто мечтала поменяться со мной местами.
– Хорошо, что вы сумели поговорить, – я пожал ее руку – хрупкую, как птичья лапка.
– И знаешь, что самое бредовое?
Я поднял бровь.
– Она сказала, что в детстве ей жилось так трудно, потому что родители больше любили меня!
Я невольно расхохотался.
– Но ведь на самом деле она так не считает, да?
– По-моему, считает именно так.
– Как ей это удается?
– Просто, – сказала Мэгги, – она даже не подозревает, насколько похожа на нашу маму.
* * *В последние недели жизни Мэгги навещали и другие друзья и знакомые. Луанн и Тринити заходили регулярно и получили от нее такие же подарки, какой достался мне. Побывали у нее четыре знакомых редактора по иллюстрациям, специалист по фотопечати и еще какой-то сотрудник фотолаборатории, и во время этих визитов я услышал новые истории о приключениях Мэгги. Отметились и ее первый нью-йоркский босс, и два бывших ассистента, и даже домовладелец. Но в целом наблюдать эти визиты было для меня мучением. Я видел, как печалились ее друзья, когда входили в комнату, чувствовал, как они боялись сказать что-нибудь не то,
