Дорогая Мэгги,

сейчас ночь, время позднее, льет дождь, и хотя мне давным-давно следовало бы лечь спать, я все сижу за столом и гадаю, хватит ли мне сил сообщить тебе то, что я обязана сообщить. В глубине души я убеждена, что мне следовало поговорить с тобой лично, может, прилететь в Сиэтл, побыть с тобой в родительском доме, но боюсь, ты все узнаешь из других источников еще до того, как мне представится случай самой известить тебя. Часть информации уже попала в новости, потому я пишу тебе письмо глубокой ночью. Я хочу, чтобы ты знала: несколько часов подряд я молилась и за тебя, и за меня.

Так или иначе, легкого способа известить тебя не существует. Нет в этом ничего легкого, нет возможности приглушить ошеломляющее горе, которое я ощутила, получив сегодня вести. Прошу, знай, что сейчас у меня болит душа за тебя, и я пишу, почти не видя страницу, потому что в глазах стоят слезы. Знай, что мне бы хотелось быть с тобой рядом, обнять тебя, и что я буду молиться за тебя до конца своих дней.

На прошлой неделе Брайс был убит в Афганистане.

Подробностей я не знаю. Его отцу тоже мало что известно, но он полагает, что Брайс попал в перестрелку, и что-то не сложилось. Неизвестно, когда, где и как это произошло, информация ограничена. Возможно, со временем что-то прояснится, но для меня детали не имеют значения. Сомневаюсь, что они важны для тебя. В такие моменты даже мне трудно понять, каков замысел Божий для всех нас, и не менее трудно сохранить веру. Сейчас мой мир рухнул.

Я так тебе сочувствую, Мэгги. Я же знаю, как ты его любила. Знаю, как упорно ты трудилась и как хотела вновь увидеться с ним. Прими мои глубочайшие и самые искренние соболезнования. Надеюсь, Бог дарует тебе силы, в которых ты нуждаешься, чтобы пережить это испытание. Я буду постоянно молиться, чтобы ты наконец обрела покой, сколько бы времени для этого ни понадобилось. Ты всегда в моем сердце.

Как же я сочувствую твоей утрате.

С любовью,

Марк сидел в потрясенном молчании. Мэгги же не сводила невидящих глаз с елки и силилась направить свои воспоминания по другому пути – любому, кроме того, который вел к случившемуся с Брайсом. Однажды она уже столкнулась с этими событиями, испытала всю глубину ужаса и поклялась больше не воскрешать память о нем. Но несмотря на жесткий самоконтроль, она почувствовала, как слеза скатилась по щеке, стерла ее и поняла, что за первой наверняка последуют другие.

– Понимаю, у вас наверняка возникли вопросы, – наконец шепотом произнесла она. – Но ответов у меня нет. Я никогда не пыталась выяснить, что именно произошло с Брайсом. Как и сказала тетя в письме, подробности не имели значения для меня. Я знала только, что Брайса больше нет, и у меня внутри что-то сломалось. Я обезумела. Мне хотелось убежать от всего, что я знала, и я бросила работу, рассталась с родными и переехала в Нью-Йорк. Я перестала ходить в церковь, возвращалась домой поздно каждую ночь, долгое время встречалась то с одним, то с другим никчемным человеком, пока рана наконец не начала затягиваться. Единственным, что не дало мне скатиться окончательно, стала фотография. Даже когда вся моя жизнь пошла вразнос, я старалась учиться и совершенствоваться. Потому что знала: именно этого хотел бы от меня Брайс. И это был способ цепляться за то, что нас объединяло.

– Мне… так жаль, Мэгги, – голос явно не слушался Марка. Он с трудом сглотнул. – Не знаю, что и сказать.

– А что тут скажешь? Кроме того, что это был самый мрачный период в моей жизни, – она сосредоточилась, выравнивая дыхание и вполуха прислушиваясь к шуму толпы гуляющих по улицам в сочельник. Когда Мэгги вновь заговорила, ее голос звучал подавленно: – Пока не открылась галерея, дня не проходило, чтобы я не думала об этом. И не злилась или не печалилась из-за того, как все вышло. Ну почему Брайс? Почему именно он, а не кто-нибудь другой из целого мира?

– Не знаю.

Она едва услышала его.

– Долгие годы я старалась не гадать, что было бы, останься он просто в разведке или если бы я переселилась в Вашингтон сразу после того, как он закончил учебу. Старалась не представлять, какой была бы наша жизнь, где бы мы поселились, сколько бы детей у нас было, как бы мы проводили отпуска. Наверное, еще и по этой причине я рвалась во все поездки, где мне выпадал шанс побывать. Это была попытка отделаться от навязчивых мыслей, но мне следовало сразу понять, что она окажется неудачной. Потому что куда бы мы ни уехали, от самих себя нам не сбежать. Это одна из непреложных жизненных истин.

Марк потупился, устремив взгляд в стол.

– Простите, что попросил рассказать финал этой истории. Мне следовало прислушаться к вам, когда вы сказали, что хотели бы закончить ее поцелуем на берегу.

– Да, – согласилась она. – Мне всегда хотелось, чтобы так она и завершилась.

Пока часы вели отсчет времени, оставшегося до Рождества, их разговор плавно переходил с одной темы на другую. Мэгги была благодарна Марку за то, что тот больше не расспрашивал о Брайсе: видимо, он осознал, насколько это мучительно для нее. Рассказывая о первых годах после гибели Брайса, она сама удивлялась тому, как много решений принимала, обращаясь к нитям, связывающим ее с прошлым, с Окракоуком.

Мэгги рассказала об отчуждении от родных, возникшем после ее переезда; родители никогда не верили в ее любовь к Брайсу и не поняли, какой утратой стала для нее его смерть. Она призналась, что с самого начала не доверяла человеку, за которого решила выйти Морган, – потому что ни разу не видела, чтобы он смотрел на Морган так, как Брайс смотрел на нее. Говорила о растущем раздражении, которое вызывали у нее мать и ее оценочные высказывания; зачастую она ловила себя на мысли о том, что сравнивает свою мать с тетей Линдой. Рассказала и о том, как страшно ей стало на пароме по пути в Окракоук, когда она наконец набралась смелости вновь навестить тетю. К тому времени дед и бабушка Брайса скончались, его родители переехали с острова куда-то в Пенсильванию. За время своего пребывания в Окракоуке Мэгги навестила все места, которые когда-то так много значили для нее. Съездила на тот самый берег, на кладбище, к маяку, постояла перед домом, где когда-то жил Брайс, гадая, переделали ли фотолабораторию в комнату, более подходящую для новых владельцев. На нее накатывали волны дежавю, словно