Разумеется, через час или два после всего этого, когда Билли встретилась с Бертрамом, она совсем не походила на себя. Бертрам, который все еще жестоко страдал от лап чудовища, порожденного его собственной ревностью, при виде своей печальной возлюбленной немедленно вообразил самое худшее. Вечер был полон вздохов, незаданных вопросов и мучительных взглядов и никому не принес радости.

Шли дни, и Билли начала думать, что весь мир заодно с Кейт – так часто ей встречались те же мысли, чуть-чуть замаскированные или высказанные немного другими словами. Билли понимала, что ей это всюду мерещится, потому что она боится этого, но видения продолжались. В книгах, которые она читала, в пьесах, которые смотрела, в случайных словах друзей или незнакомых людей всегда находилось что-то, что пугало ее. Даже в пожелтевшей газете, которой была застелена верхняя полка шкафа, она обнаружила рассуждение о том, должна ли жена художника сама быть художником, и вздрогнула – но прочитала всю статью целиком.

Кто-то говорил, что нет, а кто-то, что да, но все соглашались на том, что это зависит от самого художника и его жены. Билли нашла в этой статье немало пищи для размышлений, немало интересного, но ничего, что ее успокоило бы. Возможно, с этого начался новый виток проблемы. Закончив читать статью, она почти плакала.

– Они думают, что раз я пишу песни, то Бертрам будет ходить голодный, в дырявых носках и с оторванными пуговицами?

Вечером Билли отправилась в гости к Мари, но и это ее не успокоило, потому что кроткая Мари, сама того не ведая, только усугубила ее страдания.

Мари плакала.

– Что такое, Мари? – воскликнула Билли в ужасе.

– Тс-с-с! – прошептала Мари, глядя измученными глазами на дверь в кабинет Сирила.

– Что случилось, дорогая? – спросила Билли гораздо тише, но ничуть не спокойнее.

– Тс-с! – снова прошептала Мари.

На цыпочках она прошла в комнату на другом конце их небольшой квартирки, жестом пригласив Билли следовать за собой. Потом объяснила более натуральным тоном:

– Сирил работает над новой пьесой для фортепьяно.

– И что в этом такого? – спросила Билли. – Разве это повод плакать?

– Конечно нет! – удивилась Мари.

– Тогда в чем же дело?

Мари заколебалась, а потом с горечью брошенного ребенка, мечтающего о сочувствии, всхлипнула:

– Я просто боюсь, что я недостаточно хороша для Сирила.

Билли ничего не поняла.

– Недостаточно хороша, Мари Хеншоу? Что ты имеешь в виду?

– Недостаточно хороша для него. Я знаю, что сегодня много раз его разочаровала. Во-первых, он надел носки, которые я заштопала. Это первые носки, которые мне пришлось штопать после свадьбы, и я так гордилась этим, так радовалась!

Но он снял их сразу после завтрака и бросил в угол. Потом надел новую пару и сказал, чтобы я больше не штопала носки, потому что штопки трут. Это мои-то штопки, Билли! – трагическим голосом сказала Мари.

– Глупости, моя дорогая. Не мучайся, – успокоила ее Билли, пытаясь не рассмеяться. – Дело не в твоих штопках. Любые штопки таковы. Сирил не станет носить заштопанные носки. Тетя Ханна давным-давно мне об этом говорила, и я сразу подумала, что это станет для тебя настоящей трагедией. Пожалуйста, не беспокойся.

– Но это еще не все! – заплакала Мари. – Ты знаешь, что должно быть тихо, когда он сочиняет. Это ему необходимо!

Но утром я совсем забыла об этом и надела старые туфли, у которых нет резиновых набоек на каблуках, и чистила ковры, и звенела кастрюлями в кухне. Но я ни о чем даже не догадывалась, пока он не открыл дверь и не попросил меня переобуться и оставить грязь в покое, и спросил, нет ли в доме посуды, которая не гремит! – Мари залилась слезами.

Билли расхохоталась от всей души, но исказившееся от ужаса лицо Мари заставило ее замолчать. Теперь она сдавленно хихикала.

– Бедняжка! Сирил всегда такой, когда сочиняет, – сказала Билли. – Я думала, ты знаешь. Не вини себя. Приготовь его любимый пудинг, и к вечеру вы оба забудете, что в мире есть такие вещи, как кастрюли, туфли и ковры.

Мари покачала головой. Ей явно не становилось легче.

– Ты не понимаешь, – стонала она, – дело во мне. Это я ему мешаю!

Она произнесла это слово так, как будто ей было мучительно больно.

– Я только сегодня об этом читала, – добавила она и взяла со стола журнал. Руки у нее тряслись. Билли сразу же узнала обложку – тот же самый журнал она недавно бросила в угол. Она не удивилась, когда Мари указала ей на заголовок, набранный жирными черными буквами:

– Смотри, «Женитьба и артистический темперамент».

В этот раз Билли не стала смеяться. Вместо этого она невольно вздрогнула, хотя мужественно постаралась презрительно отмахнуться от статьи и погладить Мари по сгорбленному плечу. Но вскоре она очень быстро попрощалась и ушла домой, и ясно было, что визит к Мари ничем ей не помог.

Билли наизусть выучила письмо Кейт и в оригинале, и в самых разных его версиях, которые ей постоянно встречались. Несмотря на все ее сопротивление, она постепенно приходила к выводу, к которому пришла и Кейт. Это она, Билли, каким-то образом повинна в прискорбном состоянии Бертрама и его неудачах. Но прежде чем окончательно в это уверовать, она решила спросить у самого Бертрама.

Она задала этот вопрос решительно, хотя очень боялась:

– Бертрам, ты однажды намекнул, что портрет вышел плох, из-за того что ты тревожился. Скажи мне, не я ли была тому причиной?

Билли поняла, что он ответит, еще до того, как он заговорил. Поняла по ужасу, вспыхнувшему в его глазах, по красным пятнам, которые выступили на шее и лбу. Ответ его не имел большого значения, потому что он не сказал ничего конкретного. Билли поняла все без слов.

Она поняла, что должна сделать. Какое-то время она пыталась истолковать уклончивый ответ Бертрама так, как он бы того хотел, но нынче же вечером, после его ухода, она написала ему письмо с сообщением о разрыве помолвки. Ей было так больно, и она так боялась, что он об этом догадается, что письмо вышло ледяным и коротким – всего несколько строк. Ни одна из этих строк не намекала на то, что причина этой холодности кроется в боли и гордости.

Такова была Билли. Если бы она жила в дни христианских мучеников, то первая бы вышла на арену с высоко поднятой головой. Ареной теперь стала ее жизнь, львами – всепоглощающее страдание, а ее божеством – благо Бертрама.

Билли узнала от самого Бертрама, что это она – причина