Шрифт:
Закладка:
Каково?! Вообще, в статье Зильберштейна есть очень обидные слова. Он называет Эйдельмана человеком, «не выполняющим требований научной этики», советует ему обращаться с правом художника на вымысел «с уважением к приличию».
Непонятно, на каких читателей рассчитывает Зильберштейн. Ведь есть же люди, которые действительно внимательно прочли и «Грань веков», и книгу о Пущине, и ничего даже близлежащего к подобному открытию там не нашли.
Право же, после всего просто и не знаешь, что и подумать… И почему-то нет-нет да и вспомнятся добрые старые времена, когда в великой нашей литературе старшие поддерживали младших, когда не зазорно было радоваться чужому успеху, а какой-то чудак даже признал своего ученика победителем. А другой чудак, помоложе, <– А. А. Дельвиг> на развороте первого номера газеты, которая, кстати, называлась «Литературная газета», написал: «Издатель признает за необходимое объявить, что в газете его не будет места критической перебранке. Критики, имеющие в виду не личные привязки, а ПОЛЬЗУ какой-либо науки или искусства, будут с благодарностью принимаемы в „Литературную газету“…»
С уважением,
артист театра им. Моссовета,
заслуженный артист РСФСР
Анатолий Адоскин
22 января 1984 г.
Анатолий Михайлович Адоскин (1927–2019) родился в Москве, окончил студию при Театре им. Моссовета (1948; руководитель Ю. А. Завадский), актер театра и кино, автор литературных телепередач, заслуженный артист РСФСР (1981), народный артист России (1996). С 1975 года, когда отмечалось 150-летие восстания декабристов, он как автор-исполнитель начал готовить спектакли и телепередачи о декабристах (подробнее см.: Адоскин А. М. «Ах, если бы вы знали, если бы слышали…» / Ред.-сост. М. А. Фролов. М.: Р. Валент, 2015. С. 150–163).
Вероятно, нет нужды подробно комментировать «побежденного учителя» (В. А. Жуковского) или «другого чудака, помоложе» (А. А. Дельвига), но необходимо сказать, что А. М. Адоскин и Н. Я. Эйдельман были и знакомы, и дружны; на передачу Адоскина о Баратынском (1983, шестую в цикле) была написана восторженная рецензия (Эйдельман Н. Читателя нашел в потомстве он / После премьеры // Советская культура. 1983. № 117, 29 сентября. С. 4). Опубликованы воспоминания актера о Н. Я. Эйдельмане, с которым они сдружились после 1975 года (Адоскин А. М. Указ. соч. 177–182).
17. Письмо Ю. П. Артамонова (Нижневартовск) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемая редакция!
Я прочитал полемическую статью И. Зильберштейна в Вашей газете (ЛГ № 2, 11.I.1984 г.) и решил откликнуться.
У меня историческое образование, и повесть Н. Эйдельмана «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине» (а также статью А. Мальгина) я прочитал. Поэтому могу высказать некоторые суждения по существу полемики.
Во-первых, я должен сказать, что повесть я прочитал с большим интересом и нахожу ее не просто хорошей – великолепной. Критические же замечания А. Мальгина мне показались частными, внутрилитературными и неосновательными.
Написано хорошее произведение. Бросаться в поиски жанра, к которому можно отнести его, мне кажется занятием не только бесполезным, ненужным, но и просто вредным. Ибо обсуждается уже не само произведение, а его соответствие какому-то шаблону. Тут уж можно отыскать все, что захочется. И здесь я даже не соглашусь с самим Эйдельманом, признающим, что «законы жанра суровы». Нисколько. Никогда рамки жанра не были прокрустовым ложем для талантливого, да и просто хорошего, добротного произведения.
Но теперь оказывается, что речь идет не просто о «разрушении жанра» исторической прозы, с чем, по-моему, можно смириться и даже спать спокойно, а о «подмене сути». Это уже серьезно, и хочется разобраться.
«Большой Жанно» – повесть о Пущине, который был декабристом, то есть врагом самодержавия, и еще, кроме того, он был личным другом, скажем так – другом № 1 А. С. Пушкина. Вот она суть.
И эта суть нарушена, подменена?
Да нет, конечно. Просто Пущин у Эйдельмана не совсем почтительно, по мнению Зильберштейна, отозвался о жене Пушкина, сказав (четырежды подряд!), что она «губила» Пушкина и что Пушкину не следовало бы жениться или следовало бы попозже. Причем все это не в жесткой, не в оскорбительной форме, а, я бы сказал, в какой-то горестной.
К Пущину претензий, конечно, нет. Есть претензии к Эйдельману: Пущин не мог сказать таких слов. Почему же? «Хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей». Сказано и многозначительно, и туманно. А почему же все-таки «не совпадали»? Ответа нет. Есть сделанный на основе этого бездоказательного утверждения сокрушительный вывод о «подмене сути» в повести Эйдельмана. Какой сути, бог весть!
А теперь давайте попробуем разобраться в этом утверждении – «не совпадали с его образом мыслей». Неверно это. Весь XIX век вопиет против этого утверждения. Еще как совпадали! У многих и многих. Конечно, в первую очередь хочется привести колоритного Рахметова, который, как известно, отказался от любви во имя свободы от уз Гименея. А такая свобода ему нужна была для безоглядной работы на Революцию. И так поступал не только литературный герой Чернышевского, а масса самых разнообразных, вполне реально существующих, в том числе и хорошо известных нам людей, работавших в области и политической, и литературной, и научной деятельности. Это было, можно сказать, одно из самых характерных поветрий в общественной жизни интеллигенции и передового дворянства XIX века. И вдруг мне заявляют, что Пущин, который в своей жизни и сам поступил точно так же, не мог иметь такого образа мыслей. И хотят, чтобы я поверил в это. И в сокрушительные выводы, сделанные на основе этого бездоказательного и, как мы теперь видим, совершенно ошибочного утверждения.
Далее, автор критической статьи опровергает возможность Пущина иметь мнение о – как бы это выразиться поточнее – душевном состоянии Пушкина накануне дуэли, так сказать, в плане сохранившегося свидетельства Павлищева – «сам искал смерти». Во-первых, отвергается возможность знакомства Пущина с этим доказательством. Видите ли, письмо Павлищева опубликовано в 1890 году, «30 (!) лет после кончины Пущина». Ну и что? Пущин и Павлищев были все-таки современники. Могло письмо Павлищева попасть в руки Пущина? Могло. Для художественного произведения этого достаточно. Против этого, собственно, особенно-то и не спорит никто, в том числе и сам Зильберштейн. А значит, и рисовать восклицательные знаки было ни к чему.
