себя возможное использование Н. Эйдельманом сведений из Вашей книги, Вы сочли допустимым многозначительно заявить (в сноске): «Можно привести и другие примеры странного отношения историка Н. Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы» (подчеркнуто везде нами). В этой же сноске, не имеющей никакого отношения к обсуждаемой книге, Вы обвиняете Н. Эйдельмана в нарушении требований научной этики. Нетрудно заметить, что между Вашими категорическими, но сомнительными утверждениями об источниках осведомленности Н. Эйдельмана о потаенной любви Н. Бестужева и указанной сноской нет никакой логической связи, если не считать логикой плохо замаскированное стремление любыми (в том числе и некорректными) средствами очернить писателя, о книге которого Вы рассуждаете.

К этой же категории «доказательств» относится и обвинение Н. Эйдельмана в «развязности в изображении Пушкина и его окружения». Приводя цитату из письма Н. И. Павлищева, Вы не скупитесь на такие страшные слова как «кощунство» и «нелепость». Однако с таким же успехом Вы могли бы обвинить в «развязности», «кощунстве» и «нелепости» В. А. Жуковского, семью Карамзиных, К. Данзаса и многих других современников – друзей Пушкина. Разделяя Вашу позицию, к «кощунственным» и «нелепым» следовало бы отнести и опыты поэтического проникновения в истоки трагедии Пушкина (М. Лермонтов, А. Блок, Б. Пастернак, Д. Самойлов, В. Берестов).

Ссылка на исследование П. Е. Щеголева ничего не меняет. Многие новые для нас факты трагедии 1836–1837 годов стали известны уже после смерти П. Е. Щеголева. Кроме того, неоспоримым является то обстоятельство, что Е. А. и С. Н. Карамзины, К. К. Данзас, Н. И. Павлищев и многие другие имели перед нами – Вами и Вашими современниками – существенное преимущество: они лично знали Пушкина, были его близкими друзьями и писали о месяцах и днях, предшествовавших роковой дуэли, о подробностях дуэли и о кончине поэта одновременно со всеми этими горестными событиями. Нельзя забывать также и о чрезвычайно важном, личном свидетельстве Пущина о его встречах и беседах после возвращения из ссылки с В. И. Далем и К. К. Данзасом.

Вас также «весьма огорчает и пристрастие Н. Эйдельмана ко всякого рода скабрезностям» (подчеркнуто нами).

Можно согласиться с тем, что повесть «Большой Жанно» ничего не потеряла бы без «воспоминаний» А. Ф. Закревской. Однако далее Вы, без всяких на то оснований, обвиняете Н. Эйдельмана в том, что «теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)» (подчеркнуто нами).

Надо полагать, что смысл слов «интимная жизнь» не нуждается в особых пояснениях.

Как ни прискорбно об этом говорить, но процитированные ранее Ваши слова совершенно не соответствуют действительности и свидетельствуют только о том, что Вы просто не читали эту книгу, ибо в ней нет ни одной строки о чьей-либо интимной жизни.

Такой «полемический» прием не нов, но зато бесконечно далек не только от научной, но и от элементарной человеческой этики.

В своей статье «Подмена жанра» Н. Эйдельман нигде, вопреки Вашему утверждению, не «пытается оправдать вседозволенность». Наоборот, напоминая известную мысль Пушкина о верности законам жанра, Н. Эйдельман подчеркивает необходимость точных определений понятия жанра и законов жанра, а также необходимость серьезной полемики о проблеме соотношения научного и художественного, справедливо утверждая, что эта проблема «не может быть решена раз и навсегда».

В то время как домысел писателя Н. Эйдельмана в его художественном произведении питается важными и бесспорными свидетельствами: письмами Пушкина, письмами и воспоминаниями современников Пушкина, записками и письмами Пущина, братьев Бестужевых и многих декабристов, Ваши слова о том, что повесть «Большой Жанно» – «это всего лишь нагромождение фактов», а авторские размышления, «приписываемые по ходу повести Пущину… быть Пущинскими безусловно не могли» (подчеркнуто нами) – не больше чем категорические, увы, ничем не доказанные, и ни на чем кроме предвзятости не основанные.

Получается, что Ваша статья, рекомендованная редакцией ЛГ как комментарии к статье Н. Эйдельмана, представляет собою не комментарий, а попытку опорочить хорошую, хоть и не лишенную недостатков книгу и ее автора.

Однако в данном случае дело не только в том и даже не столько в том, хороша или плоха повесть Н. Эйдельмана и какие в ней есть достоинства и недостатки. Дело в том, что миллионам читателей ЛГ преподносятся в виде конечной и неоспоримой истины заведомо неверные и однобокие концепции понимания и оценки историко-художественных произведений.

Что же касается тона статьи и некорректности, использованных в ней приемов, то приходится сожалеть, что под статьей стоит подпись И. С. Зильберштейна, которого ЛГ рекомендует как старейшего и, по-видимому, достаточно авторитетного советского литературоведа.

Ю. С. Перцович – филолог-библиограф

Л. С. Станкевич – филолог

М. Е. Аршанский – инженер

А. Н. Латышева – филолог

Н. Б. Селиванова – геолог

А. Е. Наумова – инженер

Датируется по почтовому календарному штемпелю на конверте, там же в качестве обратного указан адрес М. Е. Аршанского; и там же рукой И. С. Зильберштейна надписано: «Дружки Эйдельмана». Отметки рукой И. С. Зильберштейна в тексте, в том числе на первом листе слова «одного из инициаторов» («Литературного наследства»).

Юрий Саввич Перцович (1902–1987) родился в Новороссийске, окончил Государственный институт истории искусств в Ленинграде; в 1920‐е в Петрограде дружил с К. Вагиновым и М. Кузминым, вплоть до начала 1930‐х печатался как критик, литературовед; в 1932‐м вступил в ВКП(б) и по путевке Ленинградского обкома уехал в Хибиногорск (Кировск Мурманской области) для написания книги о советском Севере, с 1934-го – директор дома-музея С. М. Кирова в Кировске, затем редактор газеты «Кировский рабочий». В 1937‐м арестован, обвинен по 58‐й статье, но после падения Ежова освобожден; в 1941–1945 годах – на Карельском фронте замполитом, с начала 1946‐го по август 1949-го – директор Мурманского музея Отечественной войны и краеведения, уволен с работы в ходе кампании по борьбе с космополитизмом. Вернулся в Ленинград и только в 1954‐м смог найти работу по специальности – поступил в ГПБ на должность библиографа, писал статьи по книговедению, был другом И. М. Кауфмана; в значительной степени именно Ю. С. Перцовичем написана книга, вышедшая под именем Н. П. Смирнова-Сокольского, – «Русские литературно-художественные альманахи и сборники XVIII–XIX вв.» (М., 1965); публиковал статьи в сб. «Книга: Исследования и материалы». (См. о нем: [Ратнер А. В.] Оруженосец: [Биогр. очерк о Ю. С. Перцовиче] // Советская библиография. М., 1988. № 4. С. 56–58; Коган Е. И. Библиограф с большой буквы: [о Ю. С. Перцовиче] // Библиография. М., 2007. С. 69–78; Пономарев Д. С. История создания музея обороны Заполярья [Электронный ресурс].