Шрифт:
Закладка:
Давно лично знаю Илью Самойловича. Как и все, преклоняюсь перед почти стотомным «Литературным наследством», которое он ведет со дня основания до сих пор, уважаю огромные заслуги в поиске реликвий прошлого, множество его трудов, а особенно монографию «Художник-декабрист Николай Бестужев», удостоенную Государственной премии СССР, за присвоение которой я «голосовал» статьей в «Советской культуре» (15 июня 1979 г.).
Если А. Мальгин подверг критике лишь одну повесть Эйдельмана, то И. Зильберштейн обрушился не только на «Большого Жанно», но и на «Грань веков» (издательство «Мысль», 1982 г.) и, по сути, на все его творчество. Плагиатор со стажем, нарушитель научной этики, любитель скабрезностей, проповедник вседозволенности – таковы ярлыки, широким жестом, наотмашь прилепленные к «чемодану» книг Эйдельмана.
Для большей убедительности в разборе полемики необходимо перечислить основные книги критикуемого автора. Первой из них была не «Ищу предка», как пишет И. Зильберштейн. До нее вышли «Путешествие в страну летописей», «Герценовский колокол», «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“», а после – «Болдинская осень» (в соавторстве с В. Порудоминским), «Лунин», «Апостол Сергей», «Вьеварум» (как и предыдущая – о декабристе С. Муравьеве-Апостоле), «Герцен против самодержавия», «Твой XIX век», «Прекрасен наш союз…», «Пушкин и декабристы», «Грань веков», «Большой Жанно» и совсем недавно – «Последний летописец» (о Карамзине).
Даже по названиям видно, насколько цельно и интересно творчество Н. Эйдельмана. Буквально все его книги (о «Грани веков» и «Большом Жанно» будет сказано особо) были тепло встречены и читателями, и критикой. Читая их, испытываешь истинное удовольствие от массы новых фактов, введенных в научный оборот, от роя мыслей, ассоциаций и удивительно яркой, образной манеры изложения. Порой автор намеренно не ставит всех точек над i, в результате чего читатель невольно идет по пути самостоятельных раздумий, сопоставлений к собственным выводам и суждениям.
Отдельные книги Эйдельмана давали толчок дальнейшей разработке темы. Так, после «Лунина» появилась повесть Л. Ермолинского «Голубая звезда», пьеса Э. Радзинского «Лунин, или Смерть Жака», роман Б. Гусева «Легенда о синем гусаре».
Попробуем разобраться спокойно, что же произошло, как и почему могло случиться такое? Дело в том, что в «Большом Жанно» автор впервые в своей практике отошел от научной формы изложения и беллетризовал повествование. Если предыдущие книги были неуязвимы для критики, которая, кстати, могла вестись с двух сторон – исторической и литературоведческой, то повесть «Большой Жанно» из‐за отхода от строгой научности в какой-то степени позволила подставить автора под огонь критики. И словно обрадовавшись редкой возможности, А. Мальгин и И. Зильберштейн бросились в атаку, но «разоблачения» их настолько субъективны, сделаны с такими передержками, что их никак нельзя оставить без внимания.
И. Зильберштейн обвиняет Н. Эйдельмана в том, что в «Большом Жанно» автор дословно использовал опубликованные им впервые материалы. Но, во-первых, Эйдельман цитирует только подлинные письма Н. Бестужева к Степовым, которые и надо публиковать дословно, во-вторых, разве запрещено публиковать подобные письма другим авторам? В-третьих, в художественном произведении сноски о том, где и кем впервые опубликованы они, просто неуместны.
Статья И. Зильберштейна изобилует чисто вкусовыми оценками. Глава о Ростовцеве «ничего в биографии Пущина не разъясняет», «зачем уделять ему столько места», «Пущин и Ростовцев не были, по-видимому, знакомы». А ведь все декабристы хорошо знали о зловещей роли доносчика в канун революции. Споры о нем после возвращения их из Сибири были очень актуальны.
Чужеродными называются и страницы о любви Н. Бестужева к Л. Степовой. Но, между тем, эта глава ярко раскрывает трагизм личной жизни не только Бестужева, но и других декабристов, которые впервые в русской истории спорили о праве революционера «на личную жизнь».
Пристрастие Эйдельмана к скабрезностям Зильберштейн «доказывает» цитатой: «…Дельвиг тютькается с младой супругой». Глагол «тютькаться» показался непристойным, а в словаре С. Ожегова он означает всего-навсего нянчиться, проявлять излишнюю заботливость.
И уж совсем шокировал И. Зильберштейна эпизод в церкви перед отпеванием Пушкина, переданный устами графини Закревской. Чтобы найти это место, я потратил около часа – никак оно не попадалось на глаза. (Вот уж действительный недостаток книги – отсутствие оглавления, хотя повесть разбита на множество частей с подзаголовками и датами!) А найдя, удивился тому, что этот рассказ занимает всего лишь абзац – менее половины страницы. Главное же критик как бы не замечает, что ни Пущин, ни автор отнюдь не симпатизируют этой эпатирующей особе. Более того, судя по контексту, деликатный Пущин вовсе не желает выслушивать ее «Дамский Декамерон» («…боюсь, что подробностей мне уж никогда не услышать», – замечает про себя Пущин). Недаром сразу после этого он «совсем некстати» вспоминает убийственные строки Герцена: «Все эти Клейнмихели, Закревские… с девизом „рука руку моет“ и доселе бодро стоят на страже беззакония и произвола».
Во время работы над статьей я еще раз внимательно ознакомился не только с раскритикованными местами, но и со всей книгой. Сколько в ней ярких, прекрасных страниц! Буквально чувствуешь, как электризуется воздух Петербурга в канун восстания, когда именно донос Ростовцева (ну как же обойти его?) довел накал страстей до апогея и разрядился решением идти на площадь! До чего неожиданна, нетрадиционна картина самого восстания! Впервые в художественной литературе вижу столь смелый, неординарный показ 14 декабря, когда декабристы, хоть и немного, но «дышали воздухом свободы»! А сколько нового узнаешь из описания каторги и жизни декабристов на поселении! Многие страницы полны подлинного трагизма, поднимающего на заслуженную высоту политический и духовный подвиг первенцев свободы.
Признаюсь, что в тексте и на полях помимо восклицательных знаков есть и вопросительные, которыми отмечены либо явные описки и ошибки, либо то, с чем можно не согласиться. Так, Н. Бестужева буряты называли не Улан-Орон, а Улан-Наран, а М. Бестужев приехал из ссылки в Москву двумя годам раньше, чем указано в книге. Подобные мелочи, конечно, не украшают, но в «Большом Жанно» их так мало, что они вовсе не портят общего хорошего впечатления. Все дело в том, к какому знаку склоняться при чтении. Мальгин и Зильберштейн читали явно с отрицательным уклоном и сделали все, чтобы разложить знак плюс на два минуса и выставить два с минусом: «Ничего путного не получилось из замысла Н. Эйдельмана… – категорически утверждает И. Зильберштейн. – Это всего лишь нагромождение фактов…», «Сочинение, выпущенное тиражом 300 000 экземпляров, весьма в малой степени
