Становится тошно. Хочется забыть слова предательство, честность, стойкость, свобода слова, просто свобода, вина, ответственность, оправдание и так далее. Забыть слова, которые используют, чтобы описывать моральный облик достойного человека.

Потом вспоминаю Лидию Гинзбург и ее пассаж о Пушкине. Не знаю его наизусть, иду к полке, достаю Человека за письменным столом, читаю:

Приспособление и равнодушие идут рука об руку. К ним присоединяется оправдание приспособления. Далее: Чтобы сохранить чувство полноценности, необходимо оправдать себя и то, с чем примирился. Пушкин написал:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни

примерно через пять месяцев после казни декабристов.

Позволил себе написать.

Возвращаюсь в комнату, ставлю книгу на место.

Думаете, я читала Стансы? Нет конечно. Ведь из контекста понятно: Во глубине сибирских руд – обращение к декабристам, учила в школе. Стансы – к Александру.

Есть умение, за которое я безусловно благодарна матери. Умение быть равнодушной. Гинзбург пишет, что умение быть равнодушной помогало ей выжить. Согласитесь, стремно признать в себе равнодушие. Чтобы оправдать себя, я могу апеллировать к психиатрам и написать, что дело в симптоме расстройства после тяжелого потрясения. У симптома есть название – дереализация. Но я не хочу оправдываться, не хочу сохранять чувство собственной полноценности. Потому что в этом нет смысла. В этом есть смысл только в том случае, если воображаемое сообщество становится твоим судьей. И ты чувствуешь на себе груз этого взгляда.

Но я ничего не чувствую. Ничего не чувствовать сегодня неприлично.

К свободе, порядочности, честности, предательству добавлю еще приличие.

Пони бегает по кругу: все, что я здесь написала, характеризует меня как человека, утратившего моральный облик. Ничего не чувствую по этому поводу.

Хотя нет, чувствую. Мне страшно. Но что поделать, другой жизни у меня не будет.

Книга Гуро

Звучит торжественный хор природы, а я при смерти. Что поет природа? Выпевает собственное последнее слово, которое больше никогда не будет мною. Века падут на меня.

Клариси Лиспектор.

Вода живая

Затмение

1. Хоронили недотрогу голубые сосны, хоронили зеленые елки: берегли до весны. Вызвездят белые-белые цветы по морошкам, засветится Недотрога весне – песней, как белый венчик, как белая коронка!..

Елена Гуро умерла в марте 1913 года.

2. Сохранилась фотография: в июле, спустя два месяца после ее смерти, Михаил Матюшин, Казимир Малевич, Алексей Крученых сидят спиной к решетке дачного окна, в том самом доме в Уусикиркко. Мягкие шляпы, скромные запонки; белая от бумаги, летнего света и чистых рубашек фотография. В руках Крученых – макет сборника «Трое».

«Трое» посвятят Гуро, напишут в предисловии: книжка, задуманная ею еще в апреле. Все, задуманное ею, воплощалось: ведь она платила за прихоти футуристов. Двух лет не дожившая до века Екатерина Генриховна Гуро (Низен) в своих интервью скажет, что недолюбливала зятя, больше того – уверена в его меркантильности. И отчасти будет права – Матюшин обладал чутьем приспособленца. Мария Патцак привела его в живопись и родила четверых (или пятерых?) детей; новое искусство он строил уже со второй женой, Еленой Гуро; а после смерти Гуро женился на Ольге Громозовой, поверенной Ленина и ярой пропагандистке.

В том июле Матюшин собрал первый съезд футуристов.

На русской даче в Уусикиркко Малевич решил включить в декорации «Победы над солнцем» Черный квадрат.

Уусикиркко (Новая церковь), Кирконкюля (Церковная деревня), Кирккоярви (Церковное озеро), ныне Поляны.

3. Она умерла от белокровия.

Однажды я застала затмение: лиловые сумерки посреди белого дня.

Мы, пьяные, сидели на крыше и смотрели, как гаснет день и снова приходит.

4. Здесь пахнет сидром, палые яблоки бродят.

5. Матюшин похоронил ее в Уусикиркко, в коробе у креста оставил листы с перепечатанной на машинке второй главой ее незаконченной книги «Рыцарь бедный». Чтобы каждый мог прикоснуться к завещанию Гуро.

Матюшин акварелью написал ее могилу: сиреневый каменный бортик в рыжем карельском песке. Стволы деревьев – кирпичного цвета. За домами – голубые холмы.

Акварелью написал этюд на ее смерть – стремительные мазки, грязно-красные, синие и оранжевые, сложились в подобие кометы, летящей в черном космосе.

6. Однажды в своей тетради она записала: я не хочу известности!

Матюшин писал, что Гуро постоянно сомневалась в своих силах; в сохранившихся письмах ему, Хлебникову, Крученых она пишет о своих рисунках и текстах с большой скромностью и непрестанно ставит под вопрос их ценность и уместность. Но я думаю, Матюшин ошибался, робость Гуро – проявление этикета писательницы романтизма. Как, возможно, и эта запись.

У нее не было известности: Александр Блок любил ее стихотворения и прозу, но, чтобы получить признание, этого было недостаточно. Когда из магазинов вернули нераспроданный тираж «Шарманки», Гуро пыталась пристроить экземпляры в больницы и санатории. В конце концов «Шарманку» под видом второго издания продали только после ее смерти.

То же с живописью: при жизни она несколько раз участвовала в коллективных выставках, но ее работы не заметили ни критики, ни публика. В Уусикиркко за ее гробом шли Матюшин, Екатерина Низен и сочувствующий новому искусству критик Александр Ростиславов. Ростиславов опубликовал некролог, который так и назывался «Неоцененная», в нем он писал:

Гроб ее на простых финских дрогах, украшенных белым полотном и хвоей, по лесистым холмам и пригоркам провожала маленькая группа близких и ценивших. Могила под деревьями на высоком холме простого и сурового финского кладбища с видом на озеро, оцепленное лесом.

7. Еще Гуро записала: землю благословляю!

И подчеркнула дважды, больше на листе ничего нет.

Напряжение между двумя полюсами – умаление и отождествление себя с пророком, матерью всего – выльется в ее одержимость сюжетом о погибшем сыне.

8. Еще она записала:

Мне уже тридцать четыре года, но я убежала от собственных гостей. Какое чудное чувство спасшихся бегством! Чтоб не заметили с опушки, пришлось низко прилечь лицом ко мху, к старым еловым шишкам. Дно леса выстлано мхом и тонкими прутиками. В лесу все одето собственно своим лесным излучением. В лесу – с каждым мигом ты леснее.

Мне тридцать четыре, я дважды собиралась ехать в Поляны, но вместо этого, наслаждаясь сентябрьским солнцем, сидела