О чем я думаю, пока курю первую сигарету

Приходится выбирать: подремать немного или писать стихотворение.

По вечерам дворники хулиганят – бросают петарды в мусорные баки. Мне их шалость кажется неуместной. Они живут в другом времени, я даже немного завидую их радости. Они слышат взрыв и ликуют: тишину можно разрушить. Она тут же сомкнется. Я лежу и вздрагиваю от хлопков.

Иногда слышу звук переворачиваемой страницы. Слушаю и думаю: где-то в тишине парит книга. Ее никто не читает, она есть сама для себя. Листы перемещаются произвольно.

Недавно открыла Аустерлиц Зебальда. Верстальщица замечталась – страницы расположились в неверном порядке: 98, 105, 106, 103, 104 ,101, 102 и, наконец, 99. В этой путанице Аустерлиц рассуждает о времени, он говорит – на земле есть места, не подчиненные логике реки. Там нет истока и нет места впадения – время ветвится, образует лакуны повторенья и бега.

Выходя во двор покурить, думаю, что именно здесь это место. Стою между сугробов и выдыхаю дым. Слушаю, как замершее время копится здесь. Здесь еще полно места для пепла от моей сигареты. И моих медленных мыслей.

О чем я думаю за первой сигаретой. Люблю курить на голодный желудок.

В это время кажется: день вот-вот распахнется. На ультрамариновом снегу ментовская машина кажется мне зловещей. Ее фары режут утренние сумерки. Ровно в восемь счетчик отпускает пружинку и фонари гаснут. Тогда свечение снега становится ярче. Испугавшись, голубь летит с козырька на школьный забор.

Думаю о Лидии Гинзбург. В блокадную зиму ее мать умерла от голода. Гинзбург положила мертвое тело на свой письменный стол. Я часто рассматриваю портрет Гинзбург в профиль. Видно: время изъело ее лицо. Она сидит под темным абажуром в мягком кресле на фоне стола с письменными принадлежностями.

Каждую утреннюю сигарету я посвящаю матери. И вспоминаю, с каким удовольствием она курила по утрам и запивала свой Winston растворимым кофе с молоком. Эти коричневые жирные комочки на кромке бежевой чашки. Едкий запах гранулированного Nescafe. Потом она стала черной глыбой на каталке в морге.

Что лежит на моем столе?

Тело мертвой матери.

Именно поэтому, стоя в утренних сумерках, я пишу стихотворение в айфон.

Возвращаясь к Гинзбург, думаю о ее состарившемся лице. Таком тяжелом. Оно выпило время.

А еще об одном ее эссе, где она пишет о себе и вспоминает Пушкина после казни декабристов:

Чтобы притом сохранить чувство полноценности, необходимо оправдать себя и то, с чем примирился.

Человек за письменным столом – единственное прижизненное издание заметок и эссе Лидии Гинзбург. Книга вышла в 1989 году, в год моего рождения.

Мне все еще хочется писать стихотворения. Часто мне кажется, что заниматься поэзией – значит находить вход в любое время из возможных.

Но понимаю: это ошибка.

Я хожу к пустому колодцу по одной и той же тропе.

Ночь гаснет, и приходит день. Он выходит из полудремы. Так же медленно и незаметно появляется стихотворение. День выходит из дремы и тихо дрожит, как беспокойная книга.

О чем я думаю по дороге на тренировку

Несколько раз бросала курить. Успокаиваю себя: мне не придется бежать марафон. В становой тяге дыхалка не так важна, чего не скажешь о берпи.

Вспоминаю Жоржа Перека, его Кое-что из того, что мне все же следовало бы сделать перед тем, как умереть. Пятым пунктом он написал: Бросить курить (до того, как буду вынужден…). Перек умер от рака легких.

Думаю об онкофобии. Непрерывно испытываю страх. Только тяжелая атлетика избавляет от страха. В конце часовой тренировки все вокруг становится ясным, словно мир протерли стерильной салфеткой. Шучу: организм радуется, что выжил.

Когда жму, вспоминаю: Золотистого меда струя из бутыли текла. Это первое стихотворение, которое приходит на ум. Я читаю его в очереди в супермаркете и в душной пробке. Читаю, когда мутит. Становится легче. Когда дочитываю до дней, которые катятся, как тяжелые бочки, забываюсь в мыслях о названии последнего романа Габриэль Витткоп: Каждый день — падающее дерево. Думаю о близости метафоры Виткопп и сравнения Мандельштама. В восемьдесят два, узнав, что у нее рак легких, Витткоп выпила цианистый калий.

Вспоминаю, как прогибалась под десятикилограммовой штангой. Теперь жму тридцать пять. И это еще не предел. Теоретически могу дойти до шестидесяти. Именно столько я вешу. В зале видела женщину, она забиралась на канат с прытью мартышки и жала семьдесят от груди. Красотка.

Думаю: нужно бросить курить. Потом вспоминаю фрагмент из эмигрантского текста Довлатова, где он пишет, что все вокруг дурно и настроение отвратительное. Единственное, что его радует, – это сигареты, добавляет: благо, я научился курить в ду́ше. Возможно, это написал кто-то другой или вообще никто не написал. Не хочу проверять.

Общий стаж моего курения двадцать лет. Об этом думаю постоянно. Особенно о раке горла. Раке желудка. Раке груди. Мать курила двадцать восемь лет и умерла от рака. Успокаиваю себя: в отличие от нее, я хожу на психотерапию, не пью дешевые коктейли и не загораю. Какова вероятность, что мой образ жизни спасет меня от рака?

Потом начинаю думать о генетике. По материнской линии почти все умирали от рака. По линии отца рака ни у кого не было. Я больше похожа на отца и его мать. Какова вероятность, что это спасет меня от рака?

Сдавала анализ на мутацию в генах BRCA1 и BRCA2. Результат отрицательный. Но это ничего не значит.

Думаю о собаках. Они тоже умрут. Чихуахуа – аборигенная порода, поэтому они долгожители. Любимая собака Пэрис Хилтон умерла недавно, Харадзюко было двадцать три года. Потом вспоминаю серию Южного Парка о чихуахуа Пэрис.

Когда делаешь становую тягу, необходимо смотреть вперед. В самую дальнюю точку. Я долго этому