Еще тренер сказал: подкачаешься – и станет легче жить. Тупо донести пакеты, передвинуть стиралку.

Думаю о тексте. Наверное, до самой смерти буду удивляться этому изобретению.

Думаю о собаках. Обычно у собак родничок затягивается в течение полугода. У некоторых чихуахуа он открыт всю жизнь. Когда трогаю головы своих собак, провожу пальцем по щербатой бороздке в черепе. И вспоминаю течичи, предков чихуахуа и компаньонов средневековых мексиканцев. Тольтеки и майя верили, что через родничок течичи связаны с космосом. По крайней мере, так написано в Википедии. Трогая родничок, я прикасаюсь к тонкому хрящу, а через него – к мозгу.

Только в тридцать четыре прочла Миссис Деллоуэй и На маяк. Вулф сравнила Леди Брутон с раскинувшимся на солнце лугом. Мистер Рэмзи читал так, словно вел овец. Есть вещи, которые остаются. Падающее дерево, тяжелые бочки, женщина, млеющая как солнечный луг, читающий-поводырь.

Или вот это из Елинек: юность тянется к старости. Такая простая вещь.

Есть вещи, которые запоминаешь и думаешь о них постоянно. Не надоедает их повторять изо дня в день.

Иногда мне кажется смешным, что я на голубом глазу повторяю строчку из Мандельштама. Это так пошло. Мне нравится быть пошлой.

Есть вещи, которых совершенно не хочется помнить. Постоянно проговаривая их, перестаешь замечать. В этом и есть функция повторения, в этом и есть смысл постоянно вспоминать одно и то же. Я надеюсь однажды проснуться очень старой, но все еще в ясном уме. В ясном сознании, из которого жалкое чувство неуместности вытеснят солнцем нагретый луг и читающий поводырь.

Хочется однажды проснуться и не помнить мать.

Однажды хочу проснуться и не чувствовать классовую дисфорию.

Думаю о музыке девяностых и нулевых: Заведи МакSим, все думали, что это песня ТаТu. Пираты путались и клепали на дисках ТаТu — Заведи. Дитя порока Моисеева, он умер два года назад, наконец, Не верь слезам Шуры.

Удивляюсь старшим коллегам. Неужели и я буду писать до самой старости? Неужели кто-то еще будет все это читать? Потом вспоминаю: однажды я сформулировала понятие литературный метаболизм.

В малом зале качаются пожилые атлеты, на допотопном бумбоксе играет The Rolling Stones. Уже не жмут как угорелые. Руки мужчины, помогавшего мне отрегулировать тренажер, в путанице вспученных вен. На щиколотке – сиреневое пятно варикоза.

Жаль, думаю я, нельзя включить на общей колонке песню Линды Северный ветер. И смотреть, как молодые атлеты, подстроившись под ритм, прыгают на скакалках.

О чем я думаю по дороге в магазин

Отцвел шиповник

Ирисы увядают

В зарослях сорняков вспыхнули желтые лилии

А. говорит: ты превращаешься в женщину, которая покупает всякий хлам на OZON и WILDBERRIES. Добавляет: хорошо, что пока только OZON. Я спорю, перечисляю покупки: книги, наклейки, крем SPF, но, в первую очередь, книги. Открываю вкладку покупки и не могу вспомнить, зачем заказала все книги Елинек, изданные на русском. Втихаря приношу домой, кладу на полку.

Очередные ученые доказали, что эстроген отвечает за доставку дофамина. Мне тридцать пять, эстроген больше не скачет в постпубертатной агонии, и моя кратковременная память постепенно будет слабеть.

Таблетки и спорт работают как надо. В Пятерочке: спагетти, лимон, помидоры, на пробу беру немецкую колбасу и бельгийскую шоколадку. Чувствую краткий укол гордости, даже злорадства: в моем регионе можно купить швейцарский сыр и бельгийскую шоколадку. Превосходство, словно это мое достижение.

Иду в Бутыль за сигаретами, беру сразу три пачки, чтобы как можно реже стоять в очереди и испытывать неприятное чувство причастности к тем, кто стоит в магазине Бутыль. А потом ненавидь себя за это гадкое желание прикинуться случайной покупательницей. Это тебе не Азбука, где возвышает даже покупка жвачки, царственно тянешь карту, чтоб рассчитаться. Как они делают это? Наверняка, специальные лампы. Белый свет с изумрудным оттенком. В феврале кубики дыни, мое любимое пирожное песочная полоска с повидлом. Прошу не вязать сиреневый бант, потому что беру не в подарок, а для себя. Привычка со времен бедности и нехватки.

Сегодня суббота, мой ровесник берет две водки и фанту, спрашивает LD сотку без кнопки. Я смотрю и думаю: такому здоровяку, наверное, тяжело напиться и накуриться. Думаю о нашем поколении вечных подростков. Без стыда рассматриваю его: мутные татуировки – какие-то розы, черные носки с жалкими авокадо, на левой руке – шнурок с парной подвеской. Он с кем-то разделил свое сердце. Кстати, черные носки совсем плохо смотрятся с белыми кедами.

Нахожу свое отражение в дверце холодильника – белая кепка Reebok, футболка, шорты. На предплечье татуировка – ирис с обложки моей первой прозаической книги. Замечаю, что смотрю на женщину в кепке с долей того сострадания, что испытала к здоровяку.

Пытаюсь принюхаться: не пахнет ли от меня псиной или собачьей мочой.

Прошу три пачки Vogue ментол. Смотрю на продавщицу: юная девушка с бархатной кожей и накладными ногтями. На руке татуировка – контур милой кошачьей морды. Девушка озадаченно кривит пухлые губы и ищет мои сигареты. Что она думает обо мне? Неопрятная женщина пришла купить сигареты? Ей все равно, как и тому мужику в носках с авокадо. Неопрятная – так обо мне могли подумать мои мать и бабка. Когда я вообще в последний раз слышала слово опрятный? И почему, вопреки тому, что мать говорила не пялиться на прохожих, я все равно рассматриваю людей? Безволосая кожа на руке продавщицы, она подает сигареты. Ногти слегка отросли, между кутикулой и акрилом розовый полумесяц. Запоминаю зачем-то эти жалкие авокадо, жирный хвост на затылке, волосы поредели, но парень все еще молодится. Возможно, привычка пялиться – признак провинциализма. Стоило бы приучить себя не смотреть на людей в очереди за сигаретами. Так некоторые избавляются от уральского говора, научаются ленинградскому и на блошиных рынках отыскивают абажуры и прочий хлам советских шестидесятых. Разве не унизительно?