В конце концов утешаю себя: привычка пялиться на людей из дурной превратилась в полезную для профессии.

Думает ли продавщица, что когда-нибудь станет женщиной? В самом начале Любовника Маргерит Дюрас пишет: случается, время поражает людей в самые праздничные годы. Со мной это тоже случилось. Мне говорили, что я выгляжу старше. Единственное, что мне оставалось, – это догнать свою зрелость. Теперь, проходя мимо витрины, в отражении вижу – идет женщина. Я стала женщиной. Я это понимаю по тому, как смотрят на меня подростки. Они смотрят сквозь. Испытываю облегчение: мне уже давно не тринадцать и даже не двадцать три.

Недавно поймала себя на желании предложить пацанам из своего двора пару сотен, чтобы они сходили за сигаретами. Потом подумала: что они купят на эти две сотни? Пару пакетиков чипсов, леденцы, газировку. И задумалась: на троих этого будет мало или достаточно? Если бы предложила, почувствовали бы они себя униженными? Я все детство бегала матери за сигаретами и пивом для опохмела. Ужасное чувство, стараюсь о нем не помнить. Одернула себя, надела ветровку, кроссовки и пошла до Бутыли.

Испытываю облегчение: мне больше не нужно проходить прокрустово ложе юности. Облегчение от мысли, что могу носить джинсы, пока не износятся. Возможно, до самой смерти. Люблю крепкую обувь, представляю, как от меня останется стопка хороших джинсов, несколько пар отличной обуви.

Вспоминаю: однажды в Казани А. предложила мне покататься на симуляторе автогонок, я, конечно, продула. На первом же повороте меня вынесло за ограждения. Это было смешно, подмышки потели, голова кружилась. Но меня не оставляла мысль о том, как нелепо я выгляжу. Тридцатилетняя женщина в игрушечном Porshe вцепилась в штурвал и воет от страха. Потом снимает очки и, покачиваясь, идет забирать свой молочный коктейль.

Думаю о литературе.

Вспоминаю: вчера на тренировке два километра интервального бега; на гору – с горы, на гору – с горы, и так далее. Сизифа не вспомнила, вспомнила Аронзона: каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма. Когда бежала с горы пятый раз, тренер крикнул: давай быстрее! Тебя щас задавят! Я обернулась, за мной полз вишневый Volkswagen девяносто первого года. Тренер часто надо мной смеется, но в перерывах смотрит так, словно я его мать. Вот мальва, вот мак.

В Пятерочке появилась вишня. Месяц назад открылись палатки со свежей клубникой. С безразличием прошла мимо вишни. С равнодушием мимо клубники.

Цветет бузина

терпеть не могу этот запах

Сирень отцвела

распахнулись пионы

Магнолии в этом году побило морозом

Светятся млечные шапочки болиголова

О чем я думаю, когда по утрам смотрю в окно

О литературе.

Вспоминаю Страх и трепет Кьеркегора. В последнее время чаще думаю о рыцаре веры. Потом думаю: вот-вот стану старомодной морализаторкой. Например, как Владимир Бурич: Каким предательством ты купил все это? Становится тошно от самой себя.

Думаю о чувствах. Сегодня ничего не чувствовать неприлично. Думаю о приличии. Становится тошно, и я смотрю на кота, который каждый день приходит и ждет, когда соседка сверху сбросит поесть. Сегодня досталась шпикачка. Я кормлю только местных псов. Первое время рыжий смотрел на меня с подозрением. Потом смелее стал подходить к своей миске, туда я кладу коровий желудок, омлет, иногда приношу кости.

Потом вспоминаю, что нужно работать. В конце концов, в десять утра праздно смотреть, как кот тащит шпикачку в кусты, мне кажется неприличным. Омлет почти остыл, хлеб подгорел в духовке.

Тяжело решать. Поэтому заказала пятнадцать творожных запеканок с грушей и оформила завещание. Чтобы в течение двух недель было чем подкрепиться. И предстоящие годы не думать, кому потом разбираться с авторскими правами.

Нейробиологи говорят: решать тяжело, когда нарушена исполнительная функция мозга. Я бы посмотрела, как мой мозг исполняет, если бы работала за барной стойкой или заполняла отчеты. Почти двадцать лет назад я подрывалась в шесть, чтобы в семь утра включить кофемашину, натереть стаканы и в восемь обслужить первого гостя. Вспоминаю об этом с благодарностью, смешанной с паническим страхом: это был опыт, без которого не случилось бы моего становления; господи, пожалуйста, пусть это никогда не повторится. Какой материал для литературы, говорят те, для кого жизнь в общаге и работа с семи утра до часа ночи были сбором материала, а не способом заработать денег на аренду жилья и проездной. Поесть можно было на работе – на персонал готовили суп и второе. Моя подруга Татьяна никогда не зашивает носки и колготки, выкидывает, как только они прохудятся. Потому что помнит, как штопала одни и те же носки, как ловила стрелки на капронках лаком для ногтей. Я не покупала колготки лет пять, носки тоже не покупаю, зашиваю и ношу, пока не превратятся в труху.

Еще кто-то скажет, что этот текст не поэзия. Думаю: уже все равно. Но есть тупая привычка оправдываться. Показывать, как устроена графика, как работает монтаж, и объяснять, что ритмическую систему можно изменять до бесконечности. Грубо говоря – до романа. Но вообще мне нравится этот цикл. Мне всегда хотелось писать такие тексты, которые будут документировать мою внутреннюю речь. В некотором смысле в этом цикле я нашла способ это делать.

Думаю: меньше всего хочу быть серьезной. Последние лет семь только и делала что на серьезных щах говорила о важных вещах. Немного стыдно за саму себя. Еще была манера интересничать. В каждый текст пыталась ввернуть что-то такое, что как бы говорило: ты, читающий эти строки, не такой особенный, как я. Ну что поделать, не переписывать же свои книги. Даже сейчас могла не писать ни про Кьеркегора, ни про Бурича. Могла их оставить за скобками, но все равно всунула. Оправдываю себя: я придумала этот цикл исключительно для того, чтобы документировать внутреннюю речь. Я ведь, действительно, смотрю на сирень и вспоминаю строчку про пчелу и варенье.

Снова вспоминаю Бурича и его морализаторскую фразу: Каким предательством ты купил все это?