Шрифт:
Закладка:
9. Гуро ростками записала:
О какая жестокая нелепость, – я заметила на мосту, что у клячи ломовой – бархатный храпик /бархатные, милые ноздри/.
10. Она хвоинками записала:
О, как страшно думать, что где-нибудь, в очумелой дыре, милая красота так и догорит, так и погаснет, – и никто, никто ее ни разу не заметит. Ни разу не полюбит. А создана по-своему, особенно прелестной. И не повторится!
11. Девяностолетняя Екатерина Низен скажет: там был камень, который я называла Рыбка, там еще что-то такое. И добавит – больше всего старшая сестра Александра боялась, что Екатерина и Елена отнимут у нее клочок земли, который купил отец на собственные деньги. И Генрих, и его жена, Анна, похоронены там. Их могил не найти – время ладонью стерло Починок.
Теперь там река, там поле, там лес.
Шиповник цветет на месте деревянной усадьбы.
Александра запретила сестрам бывать в Починке.
12. Это читать необязательно:
Речь шла о железнодорожной станции Новоселье Псковского уезда, в десяти километрах от нее – та самая петелька Куреи. Семья Гуро приезжала на станцию Новоселье и на повозках добиралась до усадьбы. На карте начала XIX века сохранилось старое название: Мыза (то есть хутор или усадьба – с эстонского, финского или шведского) Пачинокъ.
Елена Гуро была стародворянского рода. Ее дед действительно был французским эмигрантом. Но в Россию он попал еще в 1793 году, он бежал от революции. Отец Гуро построил успешную военную карьеру. Екатерина Низен говорила, что окна ее комнаты выходили на Дворцовую площадь.
Пепелище
1. Я собиралась ехать в Поляны, но вместо этого сидела на улице Рубинштейна и курила, наслаждаясь сентябрьским солнцем.
2. Из очерка Балашова Е.А. «Карельский перешеек. Земля неизведанная. Часть 2. Юго-западный сектор. Уусикиркко (Поляны)» я выписала:
Взору советских переселенцев предстало лишь пепелище среди обширных полей. Вероятно, это обстоятельство и послужило причиной появления названия нового совхоза – «Поляны» (с. 22).
…уусикиркское кладбище ликвидировали, а на месте военного захоронения сделали футбольное поле (с. 26).
Пепелище православного храма давно уже заросло бурьяном и кустарником, как и разоренное русское кладбище, узнаваемое по паре поврежденных крестов. Домов настоятеля церкви Николая Степанова и священника Сторожева, находившихся поблизости, нет и в помине. Впрочем, и от старинных русских дач также ничего не осталось (с. 26).
3. Собираясь в Санкт-Петербург, я всем говорила, что поеду в Поляны. Собственными глазами посмотреть на землю, в которой лежат останки Гуро.
Но про себя знала, что никуда не поеду. Буду сидеть в кафе, слоняться по Петроградке, пить плохое игристое, умирать от скуки в Музее петербургского авангарда.
4. Я ездила в Петербург осенью 2022 года. Потом осенью 2023-го. Но только однажды вызвала такси и по пробкам добралась до Ладожского вокзала.
Помню это бестолковое утро: на экране айфона 10:31, KIA rio еле тащится, электричка в 10:39, запах бензина и масляного ароматизатора; похмелье; пустая трата времени.
Зашла на вокзал в 10:37. Длинная очередь у кассы, терминал выдает талоны. Мне достался 64, на табло горел номер 51. Я нашла свободное кресло и стала ждать.
В 11:30 кассирша в громкоговоритель сказала: 64. Я махнула рукой мужчине 65 и пошла вызывать такси.
5. Я знала, что не поеду в Поляны, еще с самого раннего утра, когда шла за кофе по усыпанной мусором улице Рубинштейна.
Мне нужна была эта попытка, я надеялась оправдаться.
Прежде всего перед самой собой.
Не бывает черной тени
1. Долгое время на моем столе лежали репродукции ее фотографий и рисунков, купленные в Музее петербургского авангарда. Жалкие открытки за сорок рублей. Я разглядывала их, тасовала, пока, наконец, мне не стало тошно.
Что могло меня связать с этой загадочной инфантилкой в белой фуражке?
2. Наконец я решила ничего не писать, оставить в покое Гуро. Оставить ее, там, в стертой могиле. Согласиться с ее распадом. Меня злило ее тупое лицо, злил ее высокомерный затылок. Злила необязательность, с которой она могла жить на своей русской даче в Уусикиркко и сочинять финские песни. Писать Матюшину, что мир позволяет ей проживать себя и не оставляет места ни для живописи, ни для письма.
3. Воротнички и банты, глиняные игрушки, фиолетовая акварель, белые амариллисы, котики Бот и Ват, грифель и шерсть, прошлогодние шишки – превратились в труху, залипли в казенной пыли.
4. Я не хотела о ней писать, но снова вернулась к своим материалам. Их бы хватило на книгу. Но какая неуместная форма – книга.
5. Я не думала о Гуро около года, пока не обнаружила, что все фотографии, сделанные мной в Музее петербургского авангарда, исчезли из памяти айфона. Снимки ее записей, которые я делала в РГАЛИ, тоже исчезли.
Может быть, я все удалила, когда решила отказаться от идеи писать о Гуро?
В самом деле, зачем было хранить то видео:
Рабочий музея пустил меня на веранду, я видела ее на матюшинской акварели в «Осеннем сне». Сиреневые жерди оконных рам и желтые пятна деревьев. Именно Гуро научила Матюшина видеть цвет: она сказала, что тень не бывает черной.
Рабочий показал мне скамью, на которой сидят коты Бот и Ват, рыжий и серый коты из фанеры.
Половицы скрипели, стояла светлая осень, мне не хотелось писать. Когда-нибудь потом, подумала я и сделала несколько снимков – деревянные игрушки, прядь русых волос, портрет Анны Михайловны Чистяковой.
Все это исчезло.
Осталось несколько неказистых изданий ее прозы. Стопка открыток и тяжелое разочарование.
Тяготы материнства
1. Теперь мне не вспомнить, когда я решила писать книгу о Гуро.
Почему я решила писать о Гуро?
Может быть, потому, что в моем подъезде на третьем этаже жил мальчик Саша Гуро? В детстве я задавалась вопросом – что за странная фамилия? – и не могла понять, нравится она мне или нет. Потом Саша предложил мне «дружить», и я согласилась: мне было одиннадцать, я воображала, что мальчик, с которым ты дружишь, встречает тебя из школы и каждый день приносит шоколадки. Оказалось, что мальчик, с которым дружишь, только и делает, что пытается пощупать твою неспелую грудь. Саше
