Знаю, отозвали от распада те, кто любят…

В то время ей делали инъекции мышьяка и, по словам Матюшина, Гуро становилось легче. Стихотворение заканчивается строфой, отбитой чередой точек:

. . . . . . . . . .

Опять в путанице бесконечных сумерек.

Бредовые сумерки,

я боюсь вас.

3. Студеницы

А у зайки уши были белые как ландыши. Ему приходилось хорониться. От голодного волка, от голодного человека. Зимой он одевался в белый наряд. А летом в серенький и был как кора большого мудрого дерева.

Мудрое дерево было такое старое, что видело оно тысячи вёсен. И каждая весна приходила вовремя, каждая весна приводила по небу белых барашков.

А юный ветер больше всего любил весну.

Весна любила мальчишку, что ходил босиком под мудрым деревом и пел барашкам свою песню.

Аулю, весна, ты пришла, весна!

Аула весна ты пришла!

Аули воскресли сосны!

Аули воскрес подлесок!

Акварелью Гуро нарисовала мудрое дерево, склонившееся над мшистым ковром. И зайку в сером наряде. Прозрачные ленты юного ветра – голубые, розовые, желтые. Профиль босого мальчишки.

Все свои сказки и иллюстрации она в папке принесла на Стремянную улицу Наталье Бутковской, чтобы та издала. Бутковская с радостью приняла рукопись Гуро, к тому времени Наталья Ивановна уже выпустила несколько книг для детского чтения, они хорошо расходились.

Наталья Ивановна просмотрела папку Гуро и, как ей было свойственно, с чувством сказала:

О, это не сказки, это не рисунки, это ведь музыка!

Гуро, страстной поклоннице «Посолони» Ремизова и музыки Лядова, льстила такая оценка. Но она не хотела выдать своего чувства и только скромно поклонилась Бутковской. Та еще раз перебрала листы с акварелями, особенно залюбовалась позой мудрого дерева. Аккуратно сложив в папку рукопись, Бутковская воскликнула:

Обязательно! Обязательно мы должны издать ваши сказки, Елена Генриховна, а какие иллюстрации! Вы только подумайте, какая замечательная выйдет книжица!

Наталья Ивановна положила папку Гуро в стопку бумаг и восторженно начала рассказывать про свою режиссерскую работу и срочно, срочно приглашать Гуро в «Бродячую собаку». Вечером там будут постановки и чтения стихов. Гуро, конечно, бывала в «Собаке», там выступал Крученых и ее новый друг Маяковский. Однажды оттуда к ним на Песочную в одной рубашке по зиме прибежал Хлебников. У него было такое испуганное лицо, что Гуро и Матюшин не стали ни о чем расспрашивать этого чудака, напоили его чаем, усадили в кресло. Там он долго сидел с этим лицом, искаженным изумлением, а потом лицо расправилось и это стал обыкновенный Велимир, молчаливый и сонный.

Бутковская все болтала и болтала, но Гуро ее не слушала, она вдруг почувствовала странный толчок где-то слева под ребром, лоб покрыла неприятная испарина, и, глубоко вдохнув, Гуро жестом попросила Бутковскую уняться. Когда та замолчала, Гуро тихо сказала, что посетить «Собаку» она не сможет, на сегодня у них с Микой совсем другие планы, и попросила известить ее, когда книжку закончат набирать, она тогда отправит Катю все проверить.

Бутковская проводила ее до двери. Тут же сказки Гуро были забыты, у Натальи Ивановны было столько дел, столько дел. Статьи Евреинова «Язык тела» и «Сценическая ценность наготы» еще не набраны; что-то намудрили в Офицерской типографии, бумага, на которой напечатали сборник об испанском театре, совсем никуда не годится; кто заберет первый тираж ивановской книги о Врубеле?

4. Молю тебя о муках

В своем дневнике она записала:

Ягненочек идет и несет вину Вселенной и ее детей.

Он идет и платится с терпением за всех виноватых, искупает грехи всех согрешивших, вины всех виноватых.

Он идет дальше, далеко.

Он устал и болен.

Отдается на пытку, прощается с последними радостями и принимает позор, насмешки, издевки, страх, раны, рубцы /синяки/.

Крест и смерть – я принимаю все с миром, я готов принять и вынести все.

После ее смерти Матюшин на печатной машинке наберет часть ее дневниковых записей. Он разбирал ее почерк. Текст дневника занимает около тридцати печатных листов и заканчивается стихотворением-завещанием, в котором лирическая героиня обращается к Христу, поручая в его пронзённые, а сейчас только милые руки все, что у нее было.

Полагаю, перепечатывая дневники жены, Матюшин вел тщательный отбор. Принципы, которыми он руководствовался, составляя печатную версию дневника Гуро, не узнать. Но можно предположить, что он исполнял ее волю, потому что, как и сестра Катя, знал, какой образ себя Елена Гуро хочет оставить после смерти. Не исключено, выбирая записи для публикации, он не только старался соблюдать завещание Лены, но и опирался на собственное понимание ее философии и образа мысли.

Обыкновенное дело, когда Ольга Матюшина перепечатывала его дневники, она вымарала все, что могло порочить советскую власть. Делала она это не из страха, а из искренней любви к коммунизму и Михаилу Васильевичу.

Матюшин перепечатал запись от 26 июня 1911 года:

Да, у меня опасный темперамент, – но сейчас он дремлет под каким-то благословением.

Когда она умирала, тексты к книге «Небесные верблюжата» уже были готовы. Почти собран был роман? повествование? или, как сказал бы Хлебников, сверхповесть «Рыцарь бедный». Вопреки взаимной неприязни, Екатерина Низен и Михаил Матюшин были при Гуро. Я гадаю: причиной этому было желание не потерять контроль или их преданность Лене? Пожалуй, и то и другое, кажется, это одно и то же.

Бытие рядом с умирающим человеком нелегкая ноша – те черты характера, что при жизни человек старался подавлять или оправдывать, становятся голыми, невыносимыми. Ее гордыня, ее тяга к манипуляциям, ее надменность стали выпуклыми и капризными. Матюшин и Низен молча сносили каждую ее истерику, но, когда Катя чувствовала, что вот-вот раскричится, она выскакивала на крыльцо: стояла ранняя весна.

Матюшин и Катя знали, что Гуро умирает, но об этом не говорили; единственным предметом их обсуждения были рукописи Лены. Даже когда Катя видела, как Матюшин выходит из комнаты Гуро с заплаканными глазами, она отворачивалась к окну и непринужденным тоном говорила: скоро капель.

24 марта 1913 года Матюшин привез Гуро на выставку Союза молодежи, чтобы она послушала диспут, посвященный новейшей литературе. Выступали братья Бурлюки, Крученых и Маяковский. По сценарию последнее слово должен был взять Николай Бурлюк и, заканчивая свою часть выступления, прочесть стихотворение Елены Гуро – поэтический манифест группы «Гилея».

Взбудораженный