Или: «что касается до величины тела или силы, то мы не знаем, произошел ли человек от какого-нибудь сравнительно малого вида обезьян, вроде шимпанзе, или от такого мощного, как горилла. Поэтому и не можем сказать, стал ли человек больше и сильнее, или, наоборот, меньше и слабее своих прародителей»[223].

А с кем мнимые прародители находились в ближайшем родстве, – ни слова, и т. д. Дарвин не указывает даже на деда[224].

Не станем останавливаться и затрудняться временем, которое потребуется для пополнения, подтверждения (со всеми спорами) намеченной гипотезы; положим, что это, через сколько бы то ни было лет, будет достигнуто: беспристрастный посторонний наблюдатель, пожалуй, профан увидит, с благодарностью к почтенным труженикам науки, последователям Дарвина, тождество, единство закона, всемирную аналогию, соответствие, – которые напечатлеваются по каким-то таинственным законам на всех, даже случайных, временных явлениях в жизни, но чем же докажется происхождение одной формы от другой, спросит он, как спрашивает и теперь? Кто видел это происхождение, кто был крестным отцом? Дарвин показывает постепенности творения, утверждает, что одно произведение, существо, растение, животное, сложнее, совершеннее другого, но по какому праву он утверждает, что они произошли одна от другой, – это только его догадка!

Догадка, гипотеза постепенного происхождения в царстве животных станет рядом с аксиомой аналогии, господствующей во всей вселенной, и подтверждаемой беспрестанно всеми открытиями. Немудрено предвидеть, кто кого переспорит, на чьей стороне останется победа.

Наконец и аксиома, и гипотеза, за океаном тысячелетий, должны умолкнуть со страхом и трепетом пред роковыми вопросами о начале происхождения, о начале аналогичного закона: откуда первоначальное вещество, как возникла в нем жизнь и началось именно это развитие, как и чем оно кончится? То есть наши потомки через миллионы тысячелетий найдутся с теми же недоумениями, в том же положении, в каком находимся мы и теперь, останавливаясь на одних позитивных науках.

Заключу мой ответ выпиской из речи, произнесенной знаменитым Тиндалем на последнем съезде британских естествоиспытателей, в оправдание пред любезным рецензентом моей дилетантской дерзости судить о системе Дарвина и печатать свое мнение. Читатели увидят, что в речи Тиндалевой говорится то же, что сказано и в моем разборе.

«Дарвин рискованным образом посягнул на материю в своей истории пангенеза. По этой теории микроскопический зародыш есть уже целый мир меньших зародышей. Не только организм, как целое, заключен весь в зародыше, но каждый орган организма имеет в нем свое особенное семя. Наблюдение, воображение и разум, совокупными силами, способствовали Дарвину проследить мысленно с изумительным остроумием и успехом известный ряд биологических последовательностей. Руководясь аналогией, он в его сочинении «о происхождении видов» поставил корнем жизни первообразный зародыш, из которого, по его понятию, может быть выведено все изумительное богатство и разнообразие жизни, ныне населяющей земную поверхность. Но если бы его теория и была справедлива, на этом дело не кончилось бы. Человеческое воображение неизбежно заглянуло бы далее зародыша, и стало бы вопрошать историю его происхождения»[225].

«В чем, в самом деле, заключается вся суть этой гипотезы естественного развития? Разоблачите ее донага, и пред вами предстанет мысль, будто не только самые низшие формы животной жизни, не только более благородные формы коня и льва, не только изящный и удивительный механизм человеческого тела, но что самый дух человеческий, – чувство, ум, воля и все его проявления, – все это было некогда скрыто в огненном облаке (?). Конечно простое заявление такого понятия есть уже само по себе более, чем его опровержение. Я не думаю, что бы кто-нибудь из сторонников эволюционной гипотезы сказал мне, что я преувеличиваю ее»[226].

«Мы желали бы думать, говорит еще один английский рецензент, что эти (Дарвиновы) предположения будут так же безвредны, как они не практичны и не научны, но слишком вероятно, что они могут, если не встретят отпора, иметь весьма вредное влияние. Мы воздерживаемся от замечаний об их отношении к религии, хотя трудно понять, каким образом по теории г. Дарвина можно приписать человеку другое бессмертие или другое духовное бытие, кроме того, каким одарены скоты… Тяжелую ответственность берет на себя человек, который, с авторитетом заслуженной репутации, высказывает в наше время различные соображения этой книги[227].

Позвольте и из Вашего письма, любезнейший рецензент, выписать в заключение моего ответа следующее место, в котором убеждение выражается тверже моего:

«Наука имеет идеалом истину, религия ее своей основой; если наука окончательно выработала истину, то эта истина непременно окажется как результат, как частное истин религиозного изучения».

Примите уверение в искреннем моем почтении, М<ихаил> П<огодин>.

Июля 3, 1873 г.

* * *

О системе Дарвиновой привести кстати здесь отрывок из бесед отца Гиацинта в Женеве в 1873 году.

«…Софисты-философы стали раскапывать вопросы, которые новейшая наука объявляет недоступными для решения; стали доискиваться в таинстве смерти, и увидели в нем одну мечту и выдумку; стали углубляться в происхождение человечества, и у колыбели его признали вместо библейского Адама, из земли созданного, какое-то неведомое существо, медленно выделяющееся из животной жизни, вырождающееся сначала в обезьяну, потом в человека. И вот, поставивши этого человека и у начала его, и у исхода, в сплошную средину животной жизни, унизив его до пределов гниения, они стали приветствовать его величие: «Как ты велик, человек, в атеизме, и в материализме, и в свободе самочинной, ничему не покоряющейся нравственности!» Но посреди всего этого странного величия человек этот оказался подавлен грустью. Он утратил Бога, но сохранил потребность религии. Так ощутительна эта потребность, что возможна, мы видим, религия даже без Бога: таков буддизм, – религия, одушевляющая миллионы последователей. И в самом деле, хотя бы и правда была, что первый человек выродился из среды животной, – что мне в том? В книге Бытия указана еще грубее материя, из которой создан человек – грязь и прах, персть земная. Какая бы ни была та материя – разве в ней, разве в оболочке весь человек? Он приял от Создателя своего, если хотите, скажем – от природы, живую душу, то дыхание жизни религиозной и нравственной от которого не может, если бы и хотел, отделаться. Вот что не допустит его никогда отречься от христианской религии».

(Гражданин. 1873. № 19).

А вот изображение человека, в противоположность Дарвинову, из одного старого русского стихотворения:

Ничто он в мире безпредельном,

Но ты в сосуде сем скудельном

Твое сокровище вместил.

Ты в