умею писать иначе, – постарался представить молодежи, стоящей на распутии, как можно яснее, положение дела, сущность системы, или, лучше сказать, гипотезы, и доказать, что напрасно она выставляется невежами, как последнее, конечное слово науки, имеющее быть путеводной звездой для жизни. Руководствуясь здравым смыслом, я старался указать ее слабые стороны, как они мне представлялись, бесконечные и бесчисленные пробелы, наконец, ее следствия, выводимые математически, по правилам логики, кои оканчиваются прямо абсурдом, нелепостью. Чтобы из алмаза выродился когда-нибудь розан, или из утробы кита, дельфина вылетел соловей, из бабочки, змия выработалась обезьяна, и потом человек с совестью, любовью, фантазией, такое заключение нельзя назвать, кажется иначе, как абсурдом, нелепостью; точно так же как и предположение, чтобы из всякого рода животных одна часть, победоносная, служила всегда к усовершенствованию породы и продолжению, развитию творения, а другая оставалась навеки веков in statu quo, и не могла бы никак возвышаться, в противоположность родной, счастливой половины. Я старался представить, что взгляд Дарвинов на царство животных многообъемлющий, но заключение не выдерживает ни малейшей критики; что указания Дарвиновы могут подвинуть, и подвинуть, без сомнения, науку вперед, а заключение, как произвольное, ни на чем не основанное, и ни чем не подтвержденное, непременно отвергнется, как и отвергается многими достойными учеными; премудрость творения представится яснее вследствие начатых исследований по указаниям Дарвина, но основные вопросы человека восстанут еще настоятельнее. Наконец мне хотелось напомнить, что сам Дарвин преклоняется пред вопросом о возникновении жизни, и считает его для себя, для науки, неразрешимым; что вам Дарвин ссылается «на величайшие из когда-либо живших умов, которые утверждали бытие Божие», а это умалчивается нашими борзописцами.

Отдавая на суд ваш мою статью, я ждал от Вас замечаний и объяснений, так ли я понял то или другое мнение Дарвина, правильно ли я вывел то или другое заключение из его мыслей, не пропустил ли какого положения, противоречащего моим заключениям. В шутливых моих выражениях, обращенных к обществу, к толпе, а не к ученым, заключается, однако ж, смысл, имеющий право, смел я думать, на внимание, но Вы не опровергли ни одного моего замечания научным, так называемым, образом, а вооружились на меня только общими местами о науке, о философии, о религии, и абсурде, извлекаемый из гипотезы, назвали карикатурой, мной сочиненной, обвинили меня в доставлении толпе повода бросать грязью в науку!

Бросать грязью в религию, вы утверждаете, между прочим, не принесет вреда религии, а бросать грязью в науку, наоборот, мешает ее успехам. Позвольте остановиться на этих положениях: здесь есть двойное противоречие. Бросать грязью в религию не принесет, правда, вреда религии, в глазах людей образованных, благочестивых ученых, а на молодежь, склонную по своему возрасту к отрицаниям и сомнениям, а на грубую массу, склонную к порокам, неужели эта грязь, родственная с необузданностью, не произведет соблазнительного, пагубного действия?

Бросать грязью в науку постыдно, – кто может о том спорить, – но скромное замечание, хотя бы и в шутливой форме, о той или другой ошибке, о том или другом неправильном заключении, никак нельзя приравнивать к грязи, – и равнодушная толпа, не имеющая никакого отношения к науке, не получит в подобных замечаниях никакого нового для себя, лишнего побуждения к оскорблению науки, а если бы даже и получила по недоразумению, то науке самой от расположения такой отчаянной толпы вреда произойти не может.

А кто занимается наукой по любви, того не поколеблет никакая насмешка над тем или другим мнением.

* * *

Вы говорите, что время возьмет свое, истина всегда одержит верх. Это так, но надо ведь думать и о тех поколениях, которые будут страдать, пока истина одержит верх.

В ответе Вашем Вы, любезнейший мой рецензент, расширяете слишком с одной стороны права науки, а с другой стесняете их не в меру, не позволяя никому судить ни о чем, к ней относящемся, кроме посвященных жрецов, штатных чиновников в особенных мундирах. О частностях, подробностях, я согласен с Вами, не могут рассуждать профаны, но об общностях, о заключениях, о мнениях, о мнениях, запретить им слово – несправедливо.

Позвольте напомнить Вам эпиграмму Пушкина, которая как нельзя лучше, изображает наши взаимные с Вами отношения:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый,

Другой смолчал, и стал пред ним ходить.

В своей филиппике за науку вы как будто не дозволяете ходить перед учеными отрицателями движения; вы не позволяете произносить ни слова о системе Дарвиновой никому, у кого нет в руках микроскопа или скальпеля, кто не может рассуждать, разбирать, девять или десять хвостовых позвонков у macacus inornatus.

Позвольте Вам заметить, что законы логики принадлежат одинаково специалистам и не специалистам, и восклицанием procurataui не следует казнить неспециалистов, – оглашенных, относящихся с должным почтением к вопросам той или другой науки.

Я осматривал на днях строящийся храм Спасителя, и думал о вашем запрещении: не архитектор, я не могу ценить вполне ту или другую красоту, или осуждать по правилам искусства то или другое безобразие, но соразмерности частей, отношение длины к ширине и высоте, – помилуйте, – эти явления подлежат общему суду. Так и ваша наука имеет стороны, доступные для всякого образованного человека.

* * *

Прочитав внимательно Ваше письмо, я осмеливаюсь стоять на своем и повторить свое мнение с подтверждением.

Дарвинова система рассматривает и объясняет природу, или, лучше сказать, царство животных, как оно есть, и предлагает догадку о его происхождении; другие системы рассматривали и рассматривают его иначе; вот третья, на вчерашнем почти с почти съезде естествоиспытателей, в Лондоне, обращает внимание, что «в нашей атмосфере есть частицы, которые не поддаются ни микроскопическому, ни химическому анализам, которые не помрачают воздуха, и которые, тем менее, существуют. Должно ясно отдать себе отчет, что между микроскопической и истинно молекулярной гранью есть свободное пространство для бесконечных видоизменений и комбинаций. В этой-то области располагаются полюсы и силы могут свободно действовать, и встречают подходящий стимул в удобной среде, ими определяется сначала зародыш, а потом полный организм. Ясно, что за настоящими пределами микроскопического исследования, лежит неизмеримое поле для упражнения воображения. Впрочем, только привилегированные умы, знающие, как пользоваться свободой, не злоупотребляя ей, способны работать здесь с какой-либо пользой».

Дарвин представил не систему, а гипотезу о системе, где по некоторым, положим, многим, открытым им данным, из бесчисленной цепи колец, ниже ни в каких двух, не представлено им строгой научной связи, какая требуется системой. А вся система должна бы представить ведь полную генеалогию природы по всем ее царствам!

Сам Дарвин говорит, что даже,