Лаплас, Кювье, Филарет. Царство прозябаемых, например, возможно прежде животных, а суша устроилась, когда слились воды; свет сосредоточился по разделении хаоса, и за вторым днем не мог следовать пятый, но третий. Так верно происходило и в истории. Верно дух человеческий так же постепенно выделывался, как природа; верно действия его составляют такую же непрерывную цепь, какую составляют естественные произведения, в которой всякое кольцо необходимо без излишку и недостатку, держится всеми предыдущими и держит в свою очередь все последующие; верно и для сотворения природы нравственной есть вторые шесть дней творения, коих историком должен быть новый Моисей».

Пересмотрите мои исторические афоризмы, и вы найдете там, может быть, еще что-нибудь в оправдание мое по второму пункту[221].

По третьему, философическому, пункту Вы сосредоточиваете смысл вашего обвинении в совете «не передавать в легкой форме насмешливых заметок на унижение и посмеяние строго научную и философскую попытку человеческого ума, и ума гениального, на растерзание тем, которые не обладают ни достаточным знакомством с научными исследованиями и требованиями, ни достаточной подготовкой, чтоб быть судьями дела».

Отдаю на Ваш суд, нужен ли этот совет, может ли он быть подан сказавшему:

«Ученым противникам своим Дарвин принесет верно много пользы, как они приносят ему».

«Дарвин оказал, может быть, великую пользу науке о природе, подметив и подобрав наибольшее количество… аналогий. Окенову систему натуральной философии можно много ими дополнить или иллюстрировать».

«Не говорю о том, в какой степени обогащается наука о природе, сравнительное естествоведение, обширными, разнообразными наблюдениями и открытиями Дарвина».

По какому же праву спрашиваете Вы меня, имею ли я «основание предполагать, что и из теории Дарвина в окончательной ее форме не вырабатывается таких же простых, ясных данных, относительно биологических форм, какие выработали геология и астрономия по предметам своих исследований, с которыми вы тоже помиритесь с религиозной точки зрения, как помирились с неподвижностью солнца».

Помилуйте, не то же ли самое сказал я, даже не с вашей воздержностью и неизвестностью, а с твердым убеждением еще в следующих словах:

«Я уверен, что между внимательными читателями Дарвина найдутся многие, которых поразят не выводы его, не суммы, а посылки, слагаемые, и эти читатели, видя воочию раскрываемые пред ними законы природы, почувствуют живо тот страх Божий, который почитается началом премудрости».

По четвертому пункту я не знаю, где вы нашли у меня требования «от научного сочинения форм акафиста или богословского упражнения».

«Такие формы, – продолжаете Вы, – всего более способны повести к реакции, научные же исследования, по тому же показанию, не вредят религиозному чувству».

Вы просто приводите меня в недоумение, любезнейший рецензент, повторяя мои мысли почти моими словами, как возражения, против меня обращенные (см. выше ст. 38 и проч.). Я вижу теперь ясно, что Вы, прочитав мой разбор, начали писать против него по памяти, под впечатлением последних частных замечаний. В начале моего разбора сказано:

«Я уверен, что Дарвин есть самый благочестивый человек, и лучше многих, яснее созерцая премудрость творения, преклоняется перед ней и перед ее «таинственным Повелителем», точно как соотечественник его Ньютон снимал шляпу, произнося имя Божие».

«Я уверен, что он не только благочестивый человек, но и ревностный протестант, соблюдает свято все обряды своего вероисповедания. Его исследования, его наука, – сами по себе, а он – сам по себе».

«Дарвин представляется мне самым скромным человеком, человеком, ищущим истины искренно».

«Многообразные сведения его о естественной истории изумительны; зоркой наблюдательностью, способностью припоминать, обобщать наблюдения, иметь всю природу как бы на ладони у себя, едва ли кто из натуралистов обладал в такой степени».

Скажите, спрашиваю, кстати, неужели человек, выражавшийся так о Дарвине, может думать о его осмеянии, или предполагать бросание грязью в науку?

И так в опыте дилетантского разбора моего, смею надеяться, воздана, по мере сил, должная справедливость гениальности Дарвина и показана относительная важность, польза его исследований, – относительная, а не безусловная, как приписывается ей у наших философов-попугаев.

Дарвинова система в истории науки с ее изучением и Дарвинова система с ее распространением среди молодежи, в толпе, без изучения, – две вещи, совершенно разные; первая может идти своим путем или порядком; второй должно всячески мешать и не давать ходу, по моему крайнему разумению.

У нас появилось вдруг три перевода Дарвинова сочинения, и в объявлениях газетных, для зазыва и приманки читателей, печаталось во всеуслышание, что у Дарвина доказывается происхождение человека не от обезьяны, как прежде, а от какого-то косматого зверя.

В родственных журналах разнеслись тотчас клики о последнем слове науки, о наступлении новой эры, о торжестве прогресса, как будто решены были все высшие человеческие задачи. Так падки все у нас на новизну, столько охотников попользоваться даровщиной, прослыть ревнителями науки на шаромыгу.

Явился молодой, талантливый писатель, который взялся быть истолкователем, популяризатором системы, и действительно исполнил это с блеском.

Судьбе угодно было, чтобы он вскоре утонул, и вот за гробом его идут двести человек, между которыми было много девушек, а в газетах выражается удивление, как могло случиться, чтоб явилось так мало провожатых – (во тьму, в ничтожество!), и собирается капитал для основания стипендии в память его журнально-философской деятельности!

Пропаганда действует; переводятся подходящие книги, о которых можно сказать то же, что и о Дарвине, касательно их употребления; сочиняются свои книжки для детского чтения, учреждаются учебные сады; устанавливаются, слышно, пени в семействах между неофитами за исполнение прежних семейных обязанностей; ныне слышишь об одном убийстве, завтра о таком-то покушении, о бегстве из родительского дома, вот и отзыв швейцарского муниципалитета о поведении русских девушек с обрезанными косами! В то же время легкомысленная, чтобы не сказать более, журналистика подвергает ругательствам и насмешкам всякое замечание о зле, происходящем от совокупности новых учений, не вразумленных, перетолкованных, злоупотребленных! Отсталые, невежи, друзья тьмы, гасильники, враги прогресса! Кричат на предостерегателей продажные или ослепленные борзописцы, и несмысленная толпа одобряется, а у общества, очень, впрочем, не зрячего, глаза отводятся в сторону. Оно увидит наконец вред от покровительствуемых канканов, да уже может быть, поздно, и получить достойное себе наказание.

Ввиду этих печальных обстоятельств, я отвлекся от своего любимого дела, рассуждая: заниматься отношениями Мстиславов и Ярополков любопытно, Сильвестры и Скопины – лица достойные, но нельзя же оставлять без внимания той истории, которая совершается воочию: долг гражданской совести требует, чтобы всякий, завидя издали пожар, бросал занятия и бежал скорее со своим ведром на место опасности. Вот в силу какого соображения принялся я за Дарвина, и постарался написать свое мнение, как можно проще, – да, впрочем, я и не