заметно отличаются от стилистики его сибирских творений. Правда, и сверхзадача здесь несколько иная.

«Низким» жанром Достоевский владеет ничуть не хуже, чем высоким. «Ода в честь доктора Карепина» (Саня Карепин – молодой и не очень умный племянник Достоевского, над которым дружно потешалась вся люблинская компания): в стихах появляется профессиональный эпиграмматический блеск.

Тень ДержавинаТанцует, как медведь,Поет, как филин, он.ПоэтТакую отповедьНе выношу я! Вон!

Конечно, такая каламбурная рифмовка (заметим, как искусно смещено ударение: медведь – отповедь) немыслима в стихах, предназначаемых начальству. Но она вполне уместна в антиоде. Уж не рассчитывался ли подобным образом автор со своим вынужденным стихотворным прошлым?

Но вот что самое удивительное.

По дороге по железнойШел племянник мой Карепин,Человек небесполезныйИ собой великолепен! —

этот экспромт (уже приводившийся выше) тяготеет более к эпиграмматике XX в. Комический эффект достигается соединением характеристик, имеющих различное назначение: деловой («человек небесполезный») и сугубо декоративный («собой великолепен»). Так, пожалуй, могли бы изъясняться сатириконовцы.

Тончайший нюанс: в жизни герой не выговаривал букву «р». Рифма «Карепин – великолепен» изыскано обыгрывала это немаловажное для современников обстоятельство.

Саня! Ваших всех хотенийЯ пророчу вам успех! —

и снова речевой жест, заставляющий вспомнить «игровую» поэзию нынешнего столетия.

Так выявляются глубинные возможности стихового юмора: не только смысл, но и само сочетание слов, синтаксические запинания и стилистические неувязки становятся причиной и предметом смеха.

Достоевский работает слогом.

Конечно, создавая свои стилистические пародии, он опирается на опыт предшественников (в первую очередь – Козьмы Пруткова). Но автор, если воспользоваться выражением Ю. М. Лотмана, не только «воспроизводит механизм плохой поэзии»[466]. Он воспроизводит тип сознания, с которым литература ещё не сталкивалась.

Когда «Столбцы» Н. Заболоцкого впервые сравнили со стихами капитана Лебядкина – это была поразительная угадка.

Вспомним поэтические упражнения героя «Бесов».

Жил на свете таракан,Таракан от детства,И потом попал в стакан,Полный мухоедства.

От этой лебядкинской «басни» ведут два пути. Один – к детски непосредственной, «наивной» «Мухе-Цокотухе» Чуковского. Другой – менее явный – к жутковато-весёлому алогизму обэриутов (недаром Н. Олейников взял лебядкинские строки эпиграфом к своему «Таракану»).

Словесная ущербность сигнализировала об ущербе души. Таракан, попавший «в стакан, полный мухоедства», предупреждал о провалах мирового смысла, о том, что под тонким слоем культуры «хаос шевелится».

Краса красот сломала член,И интересней вдвое стала.И вдвое сделался влюбленВлюблённый уж немало[467]

«Смотрите, как на стихи, но не более, – комментирует капитан Лебядкин свои любовные послания, – ибо стихи всё-таки вздор и оправдывают то, что проза считает дерзостью».

Это уже целая художественная методология. Стихи – «вздор», так как сами по себе они ровно ничего не значат. Они могут служить только для целей прикладных. (Не аналогичную ли функцию выполняли сибирские оды Достоевского?) Но именно такой подход к поэзии – как к простому эстетическому камуфляжу прозы – делает стихотворную речь самопародийной.

Его верноподданнические, откровенно «лобовые» стихи оказались на грани пародии и не смогли выполнить своей художественной задачи. В то же время стихи иронические, «нелепые», пародийные по определению с такой задачей справились блистательно и в известном смысле сделались «пророческими».

Для русской поэзии XX в. опыт этот – бесценен.

Глава 1 (Часть III)

«Брат, столько лет сопутствовавший мне…»

Михаил Михайлович

Судьба Мих-Миха

Разве только ленивый не вспоминал этот знаменитый пассаж: «Человек есть тайна» и т. д. При этом, как правило, забывают об адресате. Между тем сакраментальной фразой завершается письмо 18‑летнего Фёдора Достоевского к 19‑летнему брату Михаилу. «Твой друг и брат», – подписывается автор письма[468]. Эта расхожая формула имеет в глазах обоих корреспондентов особенный смысл. Они чувствуют себя родными не только по крови. Они ощущают глубокое духовное родство. В их братство не допускается непосвящённый.

Пожалуй, у Достоевского не было в жизни более близкого человека. В крепости, отвечая на вопросы Следственной комиссии, т. е. находясь в обстоятельствах, когда чистосердечие вопрошаемого большая редкость, – он скажет: «Совершенно откровенных сношений не имел ни с кем, кроме как с братом моим…»[469] В настоящем случае он не лукавит.

Первенец Михаил крещён в Петропавловской церкви Московского военного госпиталя – тем же священником, что венчал отца и мать Достоевских[470]. Мальчик появился на свет ровно через девять месяцев (без одного дня) после указанного таинства. Из всех братьев и сестёр (если не считать Любочку, умершую во младенчестве) он и уйдёт первым.

Будучи погодками, Михаил и Фёдор составляют отдельную ячейку внутри семьи. У них общие игры, общие интересы и, главное, общие секреты. Их внутренние миры полностью проницаемы друг для друга – разумеется, до той границы, которую не в силах переступить «не-Я». И если верить экзистенциальному философу, что существование другого – «непреодолимый скандал», то в их случае невосполнимой горестью стало бы отсутствие второго.

Изо всего семейства выраженный литературный интерес присущ только двум старшим братьям. И хотя один из них окажется мировым гением, а второй на ниве изящной словесности будет почти незаметен, в детстве это грядущее неравенство абсолютно неощутимо. Заметно другое: крепнущее с годами лидерство младшего брата, который, по словам родителей, «настоящий огонь». (Правда, темперамент ещё не есть непременный и отличительный признак таланта.) Старший пишет стихи (что не слишком радует папеньку); младший, хотя и сочиняет «роман из венецианской жизни», но делает это исключительно в уме, так что папенька совершенно не в курсе.

В письмах к отцу старший сын не чурается высокой патетики. «Пусть у меня возьмут всё, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир!»[471] Нагой Михаил Михайлович, прижимающий к груди готический том, – зрелище, конечно, неслабое. До таких экзальтаций брат Фёдор – при всей его любви к Шиллеру – не доходит. Хотя, говоря о «прекрасном и высоком», заметит позднее, что «тогда это словечко было ещё свежо и выговаривалось без иронии»[472].

Братья разлучатся почти на десять лет (Фёдор – в Петербурге, Михаил – в Ревеле): встречи будут довольно редки. Однако духовная связь не ослабнет. В первые годы их переписка в высшей степени литературна: она изобилует мировыми отвлечённостями и философическими восторгами. С течением времени в письмах появляются денежные расчёты и издательские прожекты, ибо литература становится делом.

Ранняя женитьба Михаила Михайловича окрашена во вполне романтические тона. Не достигнув двадцати двух лет, он сочетается браком с двадцатилетней дочерью «Ревельскаго Гражданина» Эмилией-Каролиной Дитмар (Ditmer). «Мне кажется, что я делаю глупость, что женюсь, – пишет он младшему брату, – но когда я посмотрю на Эмилию, когда вижу в глазах этого ангела детскую радость – мне становится веселее»[473]. (Брата не слишком тронут подобные упоения, и он ещё долго пребудет холостым.) Принадлежность невесты к лютеранству отнюдь не смущает жениха, который, по-видимому, в глубине души полагает, что брак этот косвенно приблизит его к любезному его сердцу шиллеровско-германскому миру.

Михаил Михайлович будет заботливым мужем и хорошим – многодетным – отцом. Но он останется и преданным другом. Он ни минуты не сомневается в высоких