советник Александр Пушкин.

Глава 4 (Часть II)

«Стихи не твоя специальность»

Достоевский как стихотворец

27 мая 1869 г. Достоевский обращается к А. Н. Майкову: «Да вот ещё: пишите рифмой… Если не будет рифмы (и не будет почаще хорея) – право, вы дело погубите. Можете надо мной смеяться, но я правду говорю! Грубую правду!»

Прозаик даёт рекомендации стихотворцу; дилетант советует профессионалу. Причём речь идет не о каких-то общих и поэтому близких каждому художнику проблемах искусства; нет, обсуждаются вопросы, казалось бы, специальные, прикладные: размер, рифма…

Для многих отечественных прозаиков (Карамзина, Гоголя, Тургенева) стихотворство – класс приготовительный. Принято считать, что Достоевский избежал этой участи.

«Он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку рифмы не хватало у него терпения»[463], – простодушно замечает современник, очевидно полагая, что отсутствие рифмы сильно облегчает жизнь писателя. Но вот что – мимоходом – сообщает дочь Достоевского Любовь Фёдоровна: «Мальчики (имеются в виду Достоевский и его старший брат Михаил. –  И. В.) подбирали рифмы, составляли эпитафии и стихотворения…»[464]

С братом Михаилом всё ясно: позднее он станет известен как поэт-переводчик. Что же касается брата Фёдора, то он, по-видимому, забавлялся. В 1844 г., разбирая перевод шиллеровского «Дон Карлоса», 23‑летний Достоевский пишет брату: «…может быть, всего-то пять, шесть строчек дурных. Я взял смелость кое-где поправить, также кое-где сделать стих позвучнее».

Автор письма не ограничивается замечаниями чисто редакционного характера, а позволяет себе творческое вмешательство в чужой поэтический текст. Он говорит о стихах как человек посвящённый.

«Любопытно бы знать, – осторожно замечает первый биограф Достоевского О. Ф. Миллер, – не стихами ли писал Фёдор Михайлович начатые им драмы (т. е. самые ранние, не дошедшие до нас произведения. –  И. В.)». Вопрос этот хотя и риторический, но вполне резонный…

Известно: он прекрасно знал русскую поэзию. Известно: он был одним из глубочайших её интерпретаторов (стоит вспомнить его отзывы о Державине, Крылове, Фете, Некрасове или хотя бы его Пушкинскую речь). Известно, наконец: он замечательно читал чужие стихи.

Всё это свидетельствует о понимании. Но понимать ещё не значит мочь.

Может быть, отсутствие у Достоевского «серьёзных» лирических стихотворений объясняется не столько нехваткой профессионального терпения (вряд ли на «Бедных людей» его требовалось меньше, чем на «обработку рифмы»), сколько чрезвычайно высоким представлением о миссии поэта, об особой природе поэтического дара.

Его собственные поэтические опыты немногочисленны и носят в основном служебный характер. Это либо стихи, написанные «на случай», либо стихотворные вкрапления в прозаический текст. Последние демонстрируют творческие усилия его героев: своего рода «литература в литературе».

Представляет ли эта «стихотворная периферия» самостоятельный художественный интерес? До появления настоящей статьи литературоведы хранили на сей счет почти полное молчание[465].

Сюжет между тем заслуживает размышлений.

Только однажды (в период 1854–1856 гг.) Достоевский отважился выступить как профессиональный поэт. Пребывая после каторги в Семипалатинске в качестве рядового, а затем – унтер-офицера, он сочиняет патриотические стихи. Тема была весьма актуальной: начиналась война с коалицией.

Первая попытка вторгнуться в пределы чужеродного жанра обнаружила тёплые, хотя и не очень ловко выраженные поэтические чувствования. Однако дальнейшие упражнения в версификации (приуроченные ко дню рождения вдовствующей императрицы и заключению мира) дышали натужным пафосом и лирическим хладом. «Читал твои стихи и нашел их очень плохими. Стихи не твоя специальность», – лаконически заметит ему старший брат, не подозревавший о будущих откровениях капитана Лебядкина.

Впрочем, сам Достоевский, обычно крайне взыскательный к тому, что выходило из-под его пера, в настоящем случае остаётся совершенно равнодушным. Он прекрасно осознаёт, что его стихотворные опусы преследуют чисто утилитарную цель. Именно поэтому он не намерен обсуждать их литературные достоинства. «Хороши ли, дурны ли, – сообщает он А. Е. Врангелю о результатах своих поэтических подвигов, – но я послал здесь по начальству с просьбою позволить напечатать. Просить же официально (прошением) позволения печатать, не представив в то же время сочинения, по-моему, неловко. Поэтому я начал со стихотворения».

Он начал со стихотворения, дабы добиться разрешения «вернуться» в литературу. Он желает напомнить о себе власть имущим, напомнить о том, что он как-никак литератор («прочтите, перепишите и постарайтесь, чтобы оно дошло до монарха»). При этом он как бы хочет облегчить своим августейшим адресатам читательскую задачу: избирает наиболее уместный с их точки зрения литературный жанр.

Все сибирские стихотворения написаны как оды и выдержаны в высоком штиле. Демонстрация приёма носит откровенный (слишком откровенный) характер. Кажется, автор намеренно собрал здесь все цветы одической речи. Не претендуя на оригинальность, он стремится использовать уже готовые идеологические клише:

Спасёмся мы в годину наваждений,Спасёт нас крест, святая вера, трон!

Он говорит с властью на её языке:

Звучит труба, шумит орёл двуглавыйИ на Царьград несется величаво!

Этот величаво шумящий орёл, по-видимому, нимало не коробит эстетический слух одописца: сам образ взят напрокат.

В строчках, обращённых к вдове Николая I, образы автора и адресата тоже достаточно условны. А лексика и интонация ориентированы на сентиментальную (к середине XIX в. – безнадёжно устаревшую) поэтику:

Душа рвалась к тебе с горячими мольбами,И сердце высказать хотелося словами,И, в прах повергнувшись, вдовица, пред тобой.Прощенье вымолить кровавою слезой.

Нелепо подозревать Достоевского в умысле. Он затевал слишком ответственное дело, чтобы позволить себе хотя бы тень усмешки. Но усиленное нагнетание торжественных одических штампов, казённая патетика и т. д. и т. п. – всё это диссонировало с тем реальным поэтическим звуком, который преобладал в поэзии 1850‑х гг. Достоевский создаёт своего рода литературные «обманки». Это действительно «очень плохие» стихи, но зато прекрасные жанровые имитации.

В реальном литературном контексте стихи Достоевского, независимо от воли автора, обретали объективно пародийный оттенок.

Однако справедливо ли полагать, что стихотворство для Достоевского – дело вовсе непривычное? Он отлично владеет техникой версификации. Порой – настолько, что оказывается на грани допустимого:

Мы веруем, что Бог над нами может,Что Русь жива и умереть не может!

Щегольское поигрывание рифмой (довольно рискованное в таком специфическом тексте!) намекало на непроявленные (а может быть – и тщательно скрываемые) авторские возможности.

Поэзия предполагает свободу.

Летом 1866 г. 44‑летний Достоевский гостит в Люблине под Москвой – в семье сестры. Его племянница М. А. Иванова вспоминает, что, занятый работой над «Преступлением и наказанием», он тем не менее принимал деятельное участие в забавах и игрищах обитавшей на дачах молодежи. Особенно если эти развлечения принимали вербальный характер.

Люблино принадлежало богатым купцам Голофтееву и Рахманину. В день своих именин они обычно устраивали званый обед, на который наряду с именитыми московскими негоциантами приглашались и окрестные дачники. Такое приглашение получил и Достоевский. «Сестра Вера Михайловна очень уговаривала его пойти на обед, он отказывался, наконец согласился с условием, что скажет в качестве спича приготовленные стихи. В. М. Иванова захотела заранее узнать, что он придумал, и Достоевский прочел:

О Голофтеев и Рахманин!Вы именинники у нас.Хотел бы я, чтоб сам граф ПанинОбедал в этот день у вас.Красуйтесь, радуйтесь, торгуйтеИ украшайте Люблино.Но как вы нынче ни ликуйте,Вы оба все-таки …!

Пафос этого уже частично цитированного ранее произведения (и, можно сказать, его социальная направленность)