по возвращении государя или князя Долгорукова, который пока еще не отставлен) [443]. «На этот раз, – пишет Достоевский Врангелю, – в выдаче паспорта за границу потребовались особые формальности, дело затянулось» [444]. Наконец, 4 мая только что назначенный начальником III Отделения Шувалов сообщает Валуеву, что «ко удовлетворению этой просьбы» он «со своей стороны препятствий» не встречает. А 17 мая Валуев в свою очередь уведомляет Шувалова, что по его всеподданнейшему докладу государь император «повелеть соизволил разрешить проживающему в С.‑ Петербурге под секретным надзором отставному поручику Фёдору Достоевскому отправиться за границу для пользования от падучей болезни». Писатель на сей раз высочайше поименован поручиком. Надо полагать, это не повлекло новой служебной переписки.

…Однако он не поедет в чужие края. «Преступление и наказание», первые главы которого уже печатаются в «Русском вестнике», удержит автора в России. Он направляется в Москву – дабы обговорить с М. Н. Катковым условия и сроки дальнейшей публикации романа.

Автор ещё не ведает, что проведёт в Москве всё это долгое лето.

Он пишет А. В. Корвин-Круковской: «Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идёт к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело» [445]. Чтобы описать «гадкий» Петербург, необходимо отдалиться от него. Пребывание «на месте преступления», т. е. в контексте того, что одномоментно изображается, пагубно для художества: это именуется ложным вдохновением. Не лучше ли взирать на предмет из «прекрасного далёка»?

Достоевский выехал в Москву 12 или 13 июня. Полицейская сопроводиловка от 17 июля, как водится, опаздывает на месяц.

Останавливается он, как всегда, в гостинице Дюссо близ Малого театра. И хотя каждый день обедает в Московском трактире, пьет квас и гуляет в Кремлёвском саду, «нестерпимая жарища, духота, а пуще всего знойный ветер (самум) с облаками московской белокаменной пыли, накоплявшейся со времен Иоанна Калиты (по крайней мере, судя по количеству), заставили меня бежать из Москвы» [446]. Бежать – в Люблино, к милому его сердцу семейству Ивановых, где рядом с их дачей «за половинную цену» нанимается «особая дача» – каменное двухэтажное строение, в коем кроме него никто не живёт. (Собственно, он занимает одну большую комнату, служащую ему кабинетом и спальней.) Приходится, как он выражается, «накупить хозяйства» – подсвечников, чаю, сахару, самовар, чашки, кофейник, «даже одеяло» и взять напрокат мебель. Люблино – в пяти вёрстах от заставы, близ Кузьминок: извозчик туда из города стоит порядочно – от полутора до двух рублей.

Обо всём этом подробно сообщается в его письмах. Если бы они подвергались перлюстрации, полиция с лёгкостью установила бы местопребывание неуловимого гостя.

Лето 1866 г. – совершенно исключительная пора в жизни Достоевского. И не только в силу экстремальных обстоятельств: до конца года надо успеть закончить роман и сверх того до 1 ноября согласно кабальному договору вручить издателю Ф. Т. Стелловскому новую повесть объёмом в 10 печатных листов. Дело не только в этом. Всегда трудившийся без свидетелей, он в первый и последний раз оказывается в совершенно необычной для себя обстановке. Он творит среди молодёжи, «на людях», в новой и непривычной ему среде [447]. Этот опыт приоткрывает нечто глубоко сокрытое в нём.

Семьёй Ивановых – 37‑летней любимой сестрой Верой Михайловной, её мужем – «прекраснейшим и добродетельнейшим человеком», доктором и статским советником Александром Павловичем, их девятью детьми (среди которых юная племянница Соня: ей будет посвящён «Идиот») – не ограничивается его летнее общество. Дети Ивановых приглашают к себе на лето товарищей и подруг; здесь же обретаются студенты Межевого института, по добросердечию хозяев разделяющие с ними дачное житьё. 44‑летний Достоевский без видимых усилий вписывается в эту пёструю молодую компанию; более того, по свидетельству очевидцев, становится «первым затейником всяких развлечений и проказ» [448].

Это единственная в его жизни пора, когда словно бы отодвинулись все его печали и беды. Он чувствует себя уважаемым и любимым. За отсутствием собственной семьи он обретает её идеальный суррогат. Он даже вызывает из Петербурга («из холеры») своего пасынка Пашу Исаева – видимо, желая приобщить сироту к радостям семейной жизни «в одном из прелестнейших местоположений в мире и в приятнейшей компании» [449].

Он выходит к обитателям ивановской дачи, как всегда, тщательно одетый – «в крахмальной сорочке, в серых брюках и синем свободном пиджаке» [450]. Он – душа этого дачного общества, которое оживляют «несколько очень хорошеньких и взрослых барышень» и которое в количестве до 20 человек дружно отправляется на весёлые ночные прогулки. Он принимает «самое деятельное участие» в театральных представлениях, сценарии которых сам же и сочиняет. Он является перед восхищённой аудиторией то в виде судьи «в красной кофте сестры, с ведром на голове и в бумажных очках», то закутанным в простынь – тенью отца Гамлета, то в качестве сочинителя экспромтов, тайно предвосхитивших будущие откровения обэриутов:

По дороге по железнойШёл племянник мой Карепин.Человек небесполезныйИ собой великолепен!

Впрочем, не все его стихотворные опусы столь безобидны. Когда владельцы Люблина купцы первой гильдии Голофтеев и Рахманин («новые русские» здешних мест) приглашают дачную публику на званый – с фейерверком – обед в честь собственных именин, Достоевский заявляет сестре, что явится на это торжество только при условии публичного оглашения сочинённого им спича:

Красуйтесь, радуйтесь, торгуйтеИ украшайте Люблино.Но как вы нынче ни ликуйте,Вы оба всё-таки …! [451]

Никогда – ни до, ни после – он не чувствовал себя так непринуждённо и вольно. Он даже изменяет обычному распорядку своих занятий – вместо неизменных ночных бдений встаёт около девяти часов утра и трудится до обеда. Вторую половину дня и вечер он проводит у Ивановых. Но, как свидетельствует его племянница, порой в разгар веселья удаляется к себе на дачу, прося зайти за ним минут через десять; а когда приглашаемые являются – он, поглощённый работой, «сердился на пришедших и прогонял их». Впрочем, вскоре возвращался сам, «весёлый и опять готовый к продолжению игры» [452]. Homo scribens (человек пишущий), он одновременно и homo ludens (человек играющий): одно, впрочем, предполагает другое.

«Рассказывать о своей работе он очень не любил», – добавляет воспоминательница. Он не любил рассказывать о своей работе, которая вершится прикровенно и требует высшего напряжения душевных сил. Здесь, в Люблине, пишутся важнейшие главы «Преступления и наказания».

Странное дело. Один из самых сумрачных, разрывающих душу мировых романов создаётся в, казалось бы, совершенно неподходящей для этого обстановке – среди буколических затей, в атмосфере лёгкого невинного флирта, под переливы звонкого девического смеха. Сама жизнь представляется отдыхом и забавой. Но, видимо, именно такой контекст способствует появлению текста, ибо служит своего рода эстетическим противовесом «слишком серьёзному» романному действу. Произведение рождается по закону контраста: неизвестно, выиграл бы роман, если бы он создавался исключительно в «самом отвлечённом и умышленном городе на всём земном шаре».

Между тем лакей Ивановых, посланный ночевать к Достоевскому (для вспоможения на случай припадка), «решительно отказался это