Григорьевна вспоминает её как «прехорошенькую девочку лет пятнадцати, с прекрасными чёрными глазами и двумя длинными белокурыми косами за спиной»[498], которая зимой 1867 г. – в первые недели их брака – едва ли не каждое утро забегает к молодой чете, благо живёт по соседству. Ей, очевидно, нравится Анна Григорьевна, которая старше её всего на семь лет. Не исключено, что она поступает на стенографические курсы, следуя примеру последней.

Её жизнь переломится в семидесятые годы, когда она встретит Вячеслава Авксентьевича Манассеина – крупного ученого, профессора Военно-медицинской академии и основателя журнала «Врач». Разница в возрасте у них не столь велика – 12 лет, но профессор, увы, несвободен. Бросившая его жена тем не менее не даёт ему развода. (Случай нередкий: вспомним судьбу В. В. Розанова, прижившего детей в неузаконенном браке, ибо ушедшая от него А. П. Суслова не пожелала освободить его от формальных уз.) Близкие вспоминают Манассеина как человека сильного духом, называют его «общественной совестью», говорят о необыкновенной чистоте их с Екатериной Михайловной отношений. Она прожила с ним в гражданском браке до самой его смерти в 1901 г. – более двадцати лет, пользуясь неизменным уважением его многочисленных коллег и знакомых.

Достоевский до этого не дожил. Его дочь уверяет, что отец «рыдал как ребёнок, узнав о “позоре” своей племянницы», и что он запрещал своей второй жене «поддерживать какие бы то ни было отношения с виновной»[499].

Не сгущает ли Любовь Фёдоровна, по обыкновению, краски?

Достоевский не был ни ханжой, ни лицемером. Ведь не рыдал же он от того, что Аполлинария Суслова, презрев условности, отдалась ему, своему первому мужчине, как раз в тот момент, когда он пребывал в законном супружестве. Его не остановила разница в летах между ним и Сусловой – значительно большая, нежели у Е. М. Достоевской с Манассеиным. Конечно, в случае с Екатериной Михайловной была задета семейная честь: за неимением отца Достоевский как бы вменял себе в обязанность блюсти интересы племянницы. Допустим, ему по каким-то причинам мог не нравиться Манассеин; он мог полагать, что тот воспользовался неискушённостью молодой девушки и союз их будет недолгим. Но ведь не воображал же он в самом деле племянницу Варенькой Добросёловой, Настасьей Филипповной, Грушенькой или, упаси бог, Сонечкой Мармеладовой! Впрочем, даже в таком случае он мог бы быть благосклоннее.

Как бы то ни было, такова была позиция семьи. Через много лет другой дядя Екатерины, Андрей Михайлович, с горестью скажет, что все Достоевские «крайне виноваты» перед своей «милой, доброй и симпатичной», но подвергнутой семейному остракизму родственницей. «Мы отвернулись от неё как от прокажённой! – с чувством восклицает брат Достоевского, чьи мемуары, вышедшие в 1930 г., Екатерина Михайловна теоретически ещё могла прочитать. – Отвернулись все, начиная с главы фамилии Ф. М. Достоевского, который при всём своём уме и гениальности сильно ошибался в своих на это воззрениях»[500].

Ближайшим родственникам приходится верить. Но вот что интересно. В письме к брату Николаю от 6 декабря 1879 г.

Достоевский сообщает, что был «с месяц тому у Катерины Михайловны»[501]. Исследователи давно обратили внимание на это свидетельство, которое доказывает, что разрыв между дядей и племянницей был не столь уж необратим.

Тут, правда, есть одно тонкое обстоятельство. Достоевский узнаёт о смерти Эмилии Фёдоровны, находясь в Эмсе. Он не может присутствовать на похоронах. Он просит Анну Григорьевну сообщить ему адрес старшего сына Эмилии Фёдоровны, Феди, его крестника: он собирается ему написать. О любимой племяннице не говорится ни слова. Но, вернувшись в Петербург, писатель почтёт своим непременным долгом посетить дочь старшего брата, которая нынче осталась круглой сиротой. По словам самой Екатерины Михайловны, Достоевский приехав к ней, «долго сидел и беседовал».

Его собственная жизнь была на исходе. Кто знает, продлись она дольше, возможно, он испытал бы раскаяние, как и брат Андрей.

Следует остановиться на одном удивительном совпадении.

В 1839 г. Михаил Михайлович пишет дяде и тёте Куманиным: «Подивитесь предчувствию души моей. В ночь на 8‑е июня – я видел во сне покойного папиньку. (То есть спустя полтора дня, как Михаила Андреевича не стало. –  И. В.). Вижу, что будто он сидит за письменным столиком и весь как лунь седой; ни одного волоса черного; я долго смотрел на него, и мне стало так грустно, так грустно, что я заплакал; потом я подошёл к нему и поцеловал его в плечо, не быв им замеченным, и проснулся. Я тогда же подумал, что это не к добру…»[502]

Отец снится и брату Фёдору – причём для сновидца это не лучшее предвестье. «Я сегодня ночью видел во сне отца, – пишет он Анне Григорьевне в 1871 г. из Висбадена, где проигрался в пух и прах, – но в таком ужасном виде, в каком он два раза только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбылось»[503].

Анна Григорьевна говорит, что её муж придавал значение снам. «Очень тревожился он, когда видел во сне брата Мишу и в особенности своего отца». Их появление всегда предвещало что-то недоброе, и Анна Григорьевна была свидетельницей того, как спустя два-три дня после события в их семье «наступала чья-либо болезнь или смерть»[504].

Воспоминательница не называет дат и имен. Но, несомненно, она имеет в виду и случай, упомянутый Достоевским в его письме 1879 г. из Эмса: «Представь, какой я видел сон 5‑го числа (я записал число): вижу брата, он лежит на постели, а на шее у него перерезана артерия, и он истекает кровью, я же в ужасе думаю бежать к доктору, и между тем останавливает мысль, что ведь он весь истечет кровью до доктора. Странный сон, и, главное, 5‑е августа, накануне её смерти»[505]. Эмилия Фёдоровна умерла шестого.

«Человек есть тайна», – сказано им, восемнадцатилетним. Теперь, спустя 40 лет, он мог бы повторить эти слова.

Человек есть тайна – и сновидения едва ли не самое таинственное в нём. Это, как любил выражаться Достоевский, соприкосновение с мирами иными. Сон разума порождает не только чудовищ; может быть, это единственная возможность постичь нечто, недоступное бодрствующему уму. Недаром сновидения (от снов Раскольникова до сна Смешного человека) играют исключительную роль в художественном мире его романов.

«Ночью видел во сне брата, – записано в 1870 г., – он как бы воскрес, но живет особо от семы… Брат как будто ко мне ласковее»[506].

Тут любопытны два обстоятельства. Во-первых, «особое», без семьи, проживание Михаила Михайловича – может быть, сновидческий отзвук его внебрачной связи, а может, вообще полная «перемена судьбы» (что применительно к «живому» брату, всем жертвующему для блага семейства, представить немыслимо). И второе – брат стал «ласковее»: значит, ранее (в прежних снах?) он за что-то сердился на сновидца. И если чувство вины не оставляет Достоевского, то порождается ли оно его ночными видениями, или, напротив, сами они возникают