Его визит к Екатерине Михайловне – не только формальное исполнение долга. Конечно, это – внутренняя потребность, неотменимый душевный порыв.

Возможно, это была их последняя встреча.

Ослушница переживёт всех остальных детей Михаила Михайловича. У нее самой не будет потомства – она проведёт остаток жизни с воспитанницей, называвшей её «мама»[507].

В 1923 г. молодой учёный, в будущем первый директор московского музея Ф. М. Достоевского, Вера Степановна Нечаева не без трепета переступит порог старого трехэтажного петербургского дома, где бывал Достоевский. Ее встретит «пожилая женщина с очень правильным красивым лицом, седая, в гладком черном платье, с общим отпечатком чего-то немецкого и старомодного». Трудно было поверить, что ей – 70 лет.

В уютной и тоже старомодной столовой протекут их многочасовые беседы. Можно представить чувство, охватившее Нечаеву, когда Екатерина Михайловна извлекла «заветный пожелтевший конверт» с ненапечатанными письмами Ф.М. и М. М. Достоевских. «Сейчас, – пишет Нечаева М. В. Волоцкому, – я уже веду переговоры в Пушкинском Доме о помещении их в журнале “Атеней” и, вероятно, получу за них 4–5 червонцев. Этого Екатерине Михайловне вполне достаточно для операции (по поводу болезни глаз. –  И. В.)». Именно тогда в руки Нечаевой попали редакционные книги «Времени» и «Эпохи», переданные ею впоследствии в отдел рукописей Ленинской библиотеки; понадобилось ещё полвека, чтобы эти материалы увидели свет.

Дочь М. М. Достоевского передаст в московский музей «за ничтожную сумму, которую мы тогда могли ей предложить» бесценные рукописи и портреты. В. С. Нечаева, в свою очередь, поможет ей в хлопотах о пенсии, получение которой «облегчило их (с воспитанницей. –  И. В.) быт, усложнившийся рождением ребёнка, которого Екатерина Михайловна обожала как внука»[508].

Она умрёт в 1932 г., в возрасте 79 лет, в городе «знакомом до слёз», и вскоре её прах затеряется среди праха тысяч блокадников, лёгших на Богословском кладбище.

Ф.М.-младший и его потомство

Брата Фёдора (названного так понятно в чью честь), старшего её на 11 лет, Екатерина Михайловна переживёт на четверть века. Тот, кого Достоевский «нянчил на руках», будет именоваться в семье Фёдором Михайловичем-младшим. В одном из писем 1847 г. автор «Двойника», жалуясь на свой «скверный, отталкивающий характер», признаётся старшему брату, что он иногда «нарочно злился на Федю, которого любил в то же самое время даже больше тебя». «Странно, – замечает по этому поводу М. В. Волоцкой, – что он мог испытывать такие сложные и противоречивые чувства по отношению к трёхлетнему ребёнку»[509].

Между тем, тут ключевое слово – нарочно. Достоевский заставляет себя «злиться» на любимого племянника: это своего рода моральный эксперимент – разумеется, над самим собой.

Он всегда будет благорасположен к своему полному тёзке, который, как он полагает, «ужасно похож, по сущности своего характера, на покойного брата Мишу». Он внимательно следит за его музыкальными успехами. (Для Фёдора, как и для его младшей сестры Марии, музыка станет профессией.) Его радует, что своими трудами Федя кормит семью. Для него племянник «бравый малый», которому непременно надо помочь. «Я его люблю очень. И тоже готов бы всё отдать, да покамест нечего», – пишет он в момент собственного безденежья, когда замедливается очередная выплата семейству брата.

Ученик А. Г. Рубинштейна, Федя окончит консерваторию и уедет в Саратов, где будет преподавать фортепианную игру в местном Мариинском институте (то бишь в институте благородных девиц). «В глуши, в Саратове» протечёт его жизнь. Он женится на младшей его восемнадцатью годами В. С. Копцевой, саратовской уроженке и своей бывшей ученице, которая служит в том же институте в должности классной дамы. Денег не хватает, и отец семейства, кавалер нескольких российских орденов, поддерживает существование домашними уроками за 1 рубль 85 копеек в час, а также собственной музыкальной торговлей – продажей скрипок, кларнетов, виолончелей. Страдающий болезнью сердца, он выйдет в отставку в 1904 г., за два года до смерти, в чине коллежского советника. Окажется, что на пенсию 750 рублей в год жить невозможно. «Говорят, за Царём служба не пропадет. А за Царицей?»[510] – пишет он родным в Петербург, намекая на покровительство государыни-матери тому учреждению, где он служил, и прося их походатайствовать у великого князя Константина Константиновича об увеличении ему пенсии до 1200 рублей. При этом он не просит прямо прибавки «за Достоевского» (что станет нормой для некоторых родственников писателя в новейшие времена) и не спешит напомнить К. Р., что автор «Карамазовых» был любимым писателем и собеседником великого князя (в чьём доме он встречался тогда также с будущей императрицей Марией Фёдоровной)[511]. Возможно, Фёдор Михайлович-младший рассчитывает, что они сами помнят об этом.

В 1884 г. он известит «знаменитую вдову» Анну Григорьевну о рождении у него сына со странным именем Милий: «…в честь великого музыканта Балакирева». Священник отказывался крестить ребенка, пока не убедился, что имя значится в святцах. (Опасения были уместны: через много лет, уже будучи взрослым, Милий Фёдорович получит из Германии письмо, адресованное «фрейлейн Эмилии Достоевской», после чего корреспонденцию, отправляемую за границу, предусмотрительно будет подписывать «Милиус».)

Археолог по образованию, востоковед (он жил и учился в Москве), владевший пятью иностранными языками, автор интересных, но ныне забытых статей, Милий Фёдорович не оставит значительного следа в науке. Болезнь сокрушит его, когда ему не исполнится и тридцати: на нервной почве у него отнимутся ноги. Оставшуюся жизнь – а это более двух десятилетий – он проведёт в инвалидном кресле. Его главным нравственным капиталом будет родство с двоюродным дедом.

Он окажется первым из родственников Достоевского, на которого выйдет М. В. Волоцкой, начиная свои разыскания[512].

В. С. Нечаева, в начале 1923 г. посетившая Милия Фёдоровича в больнице хронических болезней им. Короленко, увидела мужчину «с измождённым, но живым, подвижным лицом и быстрой, не лишённой остроумия, юмора, речью». Страдавший ещё и туберкулезом, он безотлучно пребывал в грязной прокуренной палате «с идиотами, паралитиками вокруг». Его никто не навещал. Его попытки писать о китайском фарфоре не увенчались успехом, ибо ни стола, ни бумаги, ни денег на неё (не говоря уже о самом фарфоре) у него не было.

На автомобиле наркомздрава Семашко, завёрнутый в шубу профессора Котляревского, он был доставлен в Клинику нервных болезней МГУ, откуда его, сорокалетнего, переместили – уже до конца дней – в общежитие для престарелых учёных ЦЕКУБУ. Там, говорит Нечаева, он «оказался поселённым в отдельной комнате, окружённым вниманием, удобствами и медицинской помощью». Анна Ахматова, нашедшая на время одной из своих поездок в Москву приют в этой академической богадельне, могла быть его собеседницей.

Милий Фёдорович мало что мог поведать о своём деде Михаиле (хотя и преподнес Нечаевой некоторые его рукописи) и ещё меньше – о деде двоюродном; обоих он уже не застал. Хотя, конечно, лишь благодаря своему имени обрёл те скромные блага, которые в эпоху строящегося социализма могли стать достоянием немногих (тем более – инвалидов).

Достоевский продолжал с лихвою отдавать старшему брату свои сибирские долги: его посмертное опекунство распространилось на потомков Михаила Михайловича уже во втором поколении.

Надо признать,