В официальных объяснениях, данных Неклюдовым министерству, подтверждается рассказ Ичаса. В телеграмме 30 ноября Неклюдов подтверждает и то, что Протопопов сказал ему о предстоящей, «случайной» для него, беседе с Варбургом, которую устраивает супружеская чета Поляк, и то, что на вокзале Протопопов передал ему содержание происходившей беседы. Неклюдов сообщил в министерство, что присутствовать на беседе выразил желание гр. Ольсуфьев, и что ни тот, ни другой не спрашивали его совета. Во второй из опубликованных ныне телеграмм (8 декабря) Неклюдов пояснял, что он не отрицал тогда интереса, который может представить беседа, и заранее предупреждал относительно вероятного ее содержания. «Мне не пришло в голову отговаривать от этого свидания с немцем, который не имел в Стокгольме никакого официального положения, – объяснял Неклюдов новому министру Покровскому. – Я тогда не придавал этой беседе никакого значения».

Не лежит ли причина некоторой уклончивости и даже неопределенности, замечаемых в объяснениях посланника (мы увидим отчасти и противоречие в них с позднейшими воспоминаниями), в той остроте, какую приобрел протопоповский эпизод в момент, когда давались объяснения? В дни, когда произошло «стокгольмское свидание», у Неклюдова не было основания протестовать, так как его шеф, как мы видели, вовсе принципиально не возражал против методов такого осведомления о планах противника, и в Ставке еще при вел. кн. Н. Н. считали необходимым регистрировать все подобные попытки завязать закулисные сношения со стороны немцев. (Так высказался Н. Н. – «il faut enre′gistrer» – при сообщении Кудашевым, по поручению Сазонова, о письмах Васильчиковой.) Для полности учета всех обстоятельств, сопровождавших инцидент, порожденный информацией Милюкова, нельзя упускать из вида того, что в августе (т.е. после беседы с Милюковым) Неклюдов был в Петербурге и виделся не только с Сазоновым, но посетил и Протопопова, причем они совместно – как засвидетельствовал сам Неклюдов – восстановили содержание стокгольмской беседы.

Вероятно, и в глазах Милюкова и Шингарева только впоследствии, при установившихся резко враждебных политических отношениях с Протопоповым, стокгольмская беседа получила порочный характер. В этом убеждает запись, собственноручно сделанная Милюковым (это он засвидетельствовал в Чр. След. Ком.), того «частного совещания на квартире Родзянко представителей прогрессивного блока», на котором Протопопов, уже министр вн. д., пытался объясниться со своими прежними думскими единомышленниками и оправдаться в том, что он пошел в кабинет Штюрмера – человека с «определенной репутацией предателя» (выражение Шингарева). Это было 19 октября. В этой записи косвенно о стокгольмской беседе (непосредственно о ней не говорилось) запротоколирована такая фраза самого Милюкова по поводу вопроса Протопопова: уронил ли он достоинство парламентской делегации за границей – «нет (отвечал Милюков), там не уронили, а уронили здесь (курсив подлинника), так как из всех ваших выступлений там вовсе не вытекало то, что вы сделали здесь».

Ни Милюков, ни Шингарев никогда и нигде не обмолвились, что они также имели за границей до некоторой степени аналогичное «случайное» свидание. Протопопов свиделся с «Варбургом» при своем возвращении в Россию (Протопопов не отдавал себе ясного отчета, «с кем он должен встретиться»), Милюков и Шингарев встретились в том же стокгольмском гранд-отеле с представителями нейтральной фордовской «экспедиции мира», довольно тесно связанной с теми, кто орудовал, как со стороны немецкой, так и с русской, над подготовкой сепаратного мира. Парламентские делегаты не могли этого не знать или во всяком случае могли об этом осведомиться, если относились с особой щепетильностью к своему делегатскому званию272. Свиданию придавалось организаторами какое-то исключительное значение, раз за занавеской была помещена стенографистка – конечно, тайно от участников беседы из состава парламентской делегации (рассказ Сукенникова). Конечно, свидание, хотя бы случайное, с полуофициальным даже представителем посольства враждующей державы, может быть инкриминируемо в большей степени, но, как показывает запись 19 октября, этот факт сам по себе не возбуждал сомнения, вопреки столь определенным, позднейшим показаниям Шингарева в Чр. Сл. Ком.

Разбор противоречий, получавшихся при толковании «открытого письма» Протопопова и говоривших скорее в пользу известной точности автора его, позволяет с большим доверием отнестись к той версии, которую по существу дала стенограмма московского августовского доклада и которая вызвала в свое время возражение со стороны другого участника стокгольмской беседы – гр. Олсуфьева, в результате чего, по мнению «Утиса» (псевдоним историка Кизеветтера), в «Русск. Ведомостях» получилась «безнадежная путаница». Путаница действительно получилась. Она усилилась нервной неуравновешенностью, принимавшей у самого Протопопова273 подчас почти болезненную форму и заставлявшей его действительно фантазировать в деталях. Все же «путаница» не столь уж безнадежна в основном.

Остановимся прежде всего на внешней стороне встречи с немецким представителем при вторичном пребывании Протопопова в Стокгольме. О ней в собрании губернских предводителей дворянства Протопопов рассказывал так: «В Стокгольме проживал крупный банкир и биржевой делец еврей Ашберг. Вот этот Ашберг явился ко мне и сообщил, что со мной очень желал бы видеться германский посланник в Швеции. Посоветовавшись по этому поводу с нашим посланником Неклюдовым, который просил не отказываться, я изъявил согласие на свидание, но при непременном соблюдении трех условий: 1) чтобы мне было прислано письменное выражение желания со мной видеться, 2) чтобы свидание это состоялось не у германского посланника и не у меня, а где-либо на нейтральной почве, 3) чтобы при свидании присутствовали хозяева того дома, где оно произойдет, и кто-либо из моих товарищей по делегации. Все перечисленные условия были приняты, и свидание состоялось на другой день в номере гостиницы, снятом для этой цели г. Ашбергом, в 4 часа, в присутствии г. Ашберга с женой, как хозяев дома, г. Поляка с женой, крупного московского финансиста и домовладельца, также еврея, и члена делегации Гос. Думы гр. Д.А. Олсуфьева. Для свидания со мной приехал не сам посланник, а старший советник германского посольства Варбург»274.

Послушаем теперь Олсуфьева… «В вестибюле гранд-отеля мы случайно разговаривали на чисто русском языке с одним немцем, проживавшим до войны лет двадцать в Москве в качестве директора банкирской конторы… Меня соблазнила мысль побеседовать с настоящим “живым” немцем, только что прибывшим из Германии, чтобы ознакомиться с их тогдашним настроением… Я понимал некоторую щепетильность подобной попытки. Тем не менее я высказал свое желание в первый день нашего приезда за завтраком, в компании из некоторых наших спутников и еще некоторых русских, живущих в Стокгольме, с которыми мы познакомились… Моя нерешительность исчезла, когда я встретил со стороны этих стокгольмских соотечественников живейшую готовность удовлетворить наше любопытство. Итак, первоначальная