докладной записке еще Сазонов – традиции политики имп. Александра I. Тогда «милости», дарованные Царству Польскому, и игнорирование России вызвало негодование на императора по разным причинам и в кругах консервативных, и в кругах либеральных: молодой Якушкин, будущий декабрист, готов был идти даже на цареубийство. Прошлое, конечно, не повторяется механически в иных условиях политического и общественного быта, но бюрократический ум все же мог бояться, что «автономия» Польши способна вызвать «очень враждебное отношение среди русских».

«Константинополь», выдвинутый в виде приманки для националистических чувствований, не был, однако, измышлением русофильствующего министра, но все же немца по своему отдаленному происхождению. Эту связанность польского вопроса с константинопольской проблемой подсказал, в сущности, быть может, ни кто другой, как сам лидер думской оппозиции. Как видно из опубликованных заметок Милюкова в «записной книжке», он всецело разделял такой взгляд по возвращении в июне из заграничной поездки в качестве члена парламентской делегации. Воспринял ли Милюков западноевропейскую точку зрения или внушил ее сам иностранным послам, но только мы видим, что позднее в октябре, при свидании со Штюрмером, обсуждая вопрос о распубликовании «приза», получаемого в войне Россией, Палеолог в присутствии Бьюкенена весьма красноречиво развивал соответствующую аргументацию. «По моему мнению, – говорил Палеолог по собственной записи 10 ноября нов. ст., – что ваше объявление о целях войны, преследуемых Россией, будет неполным и рискует даже быть непонятым союзниками, если вы будете говорить о Константинополе, умалчивая о Польше. Я не думаю, что вы могли бы убедительно обосновать претензии на Константинополь, не объявив одновременно, что Польша будет восстановлена во всем своем целом, под скипетром Романовых в согласии с манифестом 1 августа 1914 года.

К этому вопросу еще придется вернуться. Следует, однако, заметить, что самая мысль распубликования тайного договора с союзниками о Константинополе принадлежала «германофильствующему» русскому министру ин. д.

Глава восьмая. Партнер Штюрмера

I. Стокгольмское свидание

Деятельность последнего министра вн. д. царского времени должна быть нами рассмотрена преимущественно с той специфической точки зрения, с которой подходят к ней творцы литературной mise en scene сепаратного мира. В царской переписке имя Протопопова, как «знатока промышленности», впервые упомянуто 25 июня (1916 г.) в связи с посещением Родзянко Ставки и происшедшим разговором о реорганизации штюрмеровского кабинета. «Из всех сказанных им глупостей, – писал Ник. Ал. жене, – самой большой было предложение заменить Штюрмера Григоровичем (во время войны!), а также сменить Шаховского. На должность первого он предложил инж. Воскресенского (я его не знаю), а на должность второго (т.е. министра торговли. – С. М.) – своего товарища Протопопова. Наш Друг упоминал, кажется, как-то о нем. Я улыбнулся и поблагодарил его за совет»265. На письмо А. Ф. никак не реагировала, следовательно, кандидатура Протопопова серьезно не выдвигалась в этот момент.

Сам Протопопов в Чр. Сл. Ком. говорил, что у него задолго до заграничной поездки была уже честолюбивая «фантазия» занять административный пост. Об этом шла речь при встречах с Распутиным у знаменитого Бадмаева, с которым у Протопопова издавна установились близкие отношения – еще с 1903 г.266. Однажды Бадмаев сказал, что, по словам Распутина, его, Распутина, «осенило», что Протопопов будет полезен как председатель министров… Но дело ограничилось лишь «вечным хихиканьем и смешком», что назначение состоится267. Трудно сказать, насколько искренно говорил Протопопов в Комиссии о своем честолюбивом намерении вступить в правительство – подчас он принимал при допросе, словно нарочно, облик кающегося грешника. По словам Белецкого, названного в Гос. Думе Пуришкевичем «нимфой Эгерией» Протопопова, последний с весны 14 г. уже «всецело» перешел на сторону правительства – и мечтал сделать административную карьеру, претендуя, однако, на занятие более скромного поста, чем тот, на который намечал его у Бадмаева «наш Друг». Опираясь на свои дружественные связи с кн. Волконским, который прочился некоторыми придворными группами на место Маклакова, Протопопов тогда «по секрету» говорил Белецкому, что он хотел бы занять должность директора канцелярии министра. Когда эта комбинация не удалась, Протопопов задумал сделаться тов. министра у Шаховского. В изображении Белецкого тов. председателя Гос. Думы Протопопов все время играет двойственную роль. Он состоит каким-то соглядатаем при Родзянко и информатором о думских настроениях министерства вн. дел. Взамен за такие услуги Белецкий предстательствует за него у Распутина, знакомит его с обстановкой и влиянием в Царском, проводит к Вырубовой и т.д. В период обостренной борьбы Белецкого с Хвостовым, Протопопов посещает тов. министра «почти что ежедневно» и находится «в курсе всех перипетий». Не будем вдаваться в рассмотрение тех задних целей, которыми могли руководствоваться как Протопопов в дни кризиса, оборвавшего административную карьеру видного деятеля политического сыска, так и Белецкий в дни дачи своих «откровенных» показаний перед революционной следственной комиссией. Можно сказать одно, что честолюбивая «фантазия», обуревавшая тов. пред. Гос. Думы, который был в то время близок позиции «прогрессивного блока», не вышла из области секретной… И поэтому бывший министр определенно фантазировал, когда утверждал в Чр. Сл. Ком., что его заграничную поездку, завершившуюся пресловутым «стокгольмским свиданием», сопровождала «газетная молва» о том, что он будет министром.

* * *

Внешняя обстановка «стокгольмского свидания» как будто бы исключает мысль, что это свидание было исподволь подготовлено, т.е. что стокгольмской акт являлся организованным действием некой группы, подготовлявшей заключение сепаратного мира с Германией. Никто из писавших по этому поводу как-то странно не обращал должного внимания на тот достаточно показательный сам по себе факт, что инкриминируемое свидание произошло в самый последний момент – за 2 или 3 часа до отъезда Протопопова из Стокгольма – и было прервано как бы на полуслове, так как участники беседы из состава русской парламентской делегации должны были ехать на вокзал.

По прошествии более четверти века мы, в сущности, знаем о том, что происходило в Стокгольме, ровно столько, сколько знали об этом современники, положившие немало труда на то, чтобы запутать дело. На публичный суд это дело было вынесено только через пять месяцев по связи с выступлением 19 ноября в Гос. Думе Пуришкевича по поводу продолжавшегося в жизни «немецкого засилья». Ударным центром речи довольно неистового думского депутата было заявление, что газета, об организации которой, при участии