записки 25 мая, могла содействовать немецким планам, отбрасывая польские общественные круги во вражеский стан, но совершенно ясно, что со стороны Штюрмера это было не ловким ходом для примирения с Германией, а проявлением того особого «русофильства», которое, быть может, искусственно и нарочито прививалось охранительной психологией. Черты этой психологии органически должны были быть близки Имп. Николаю II и его жене при их религиозной концепции – православие и самодержавие.

Назначение Штюрмера не устранило польского вопроса, выдвинутого в это время стратегическими соображениями. В министерстве занялись сплошной переработкой сазоновского проекта об автономной Польше. 18 июля новый проект был закончен обсуждением в Совете министров, и председатель его докладывал верховной власти, что «в основу манифеста положены не начала союзного государства, на которых был построен проект министерства, выработанный б. министром ин. дел, а также государственным секретарем260, а начала областной автономии. Во избежание ходатайств иных национальностей, также пострадавших от войны, о предоставлении им каких-либо милостей в области самоуправления, в проект манифеста включено упоминание о принадлежности поляков к общей славянской семье261. Но и дарование ограничительной автономии, имевшей авторитетных защитников в лице представителей польской аристократии, которая имела доступ ко Двору, в последний момент вызвало колебания. Основное спасение с большой определенностью выступает в письме А. Ф. 22 июля: «Сейчас у меня будет Велепольский262. Я с некоторым страхом думаю об этом, ибо я уверена, что не смогу вполне согласиться с ним, – думаю, что было бы разумнее несколько обождать, и ни в коем случае не следует идти на слишком большие уступки, иначе, когда настанет время нашего Бэби, ему трудно тогда придется». В результате этих колебаний и бесед со Штюрмером в Могилев 22-го была послана телеграмма с просьбой «задержать разрешение польского вопроса» до приезда. А. Ф. в Ставку… Оно было тогда отложено263.

«Глупое дело» продолжало, однако, волновать и польские круги, и военное командование, и союзников. Еще в августе, при посещении министра ин. д. (в связи с уходом Сазонова), английский посол, осведомившись о предположениях правительства относительно польского вопроса, указал, что по сведениям, дошедшим до английского правительства, Австрия и Германия намерены провозгласить автономию Польши, что дает немцам возможность поднять до 600 000 рекрутов (запись мин. ин. д.). Аналогичное представление сделал и председатель национального польского комитета Сиг. Велепольский, имевший в августе со Штюрмером «до четырех бесед». Последнее свидание было 18 августа, когда Велепольский получил соответствующую телеграмму от «политических единомышленников» из Парижа (показание Велепольского). Исходным пунктом этого разговора было признание необходимости издания Россией акта более широкого, чем проектировали немцы (что готовили немцы, никто тогда в сущности не знал – «какой-то акт о независимости»).

На «категорическое требование» Велепольский получил ответ, что председатель Совета министров пойдет в Ставку, представит Царю «памятную записку» Велепольского и возвратится с точным указанием, как надо поступить. В сводке личных докладов Царю, сделанной самим Штюрмером, весьма своеобразная аргументация его доклада 21 августа излагается так: «E. В. изволил мне указать, что он еще не ознакомился с проектами, выработанными членами Совета министров. Коснувшись вопроса о времени обнародования манифеста, т.е. немедленно или при вступлении победоносных русских войск в пределы русской Польши, я осмелился высказать Е. В. следующие соображения. Обнародование в настоящее время манифеста о даровании Царству Польскому автономии встретит недоумение в народе, который не поймет, чем вызван такой манифест, относящийся только к одной народности Империи. Если причину искать в разорении Польши германскими войсками, то такому же разорению подверглись и другие национальности: латыши, эсты и проч., которые никаких льгот за это не получают. Весь русский народ принес одинаковые жертвы своим достоянием и сынами на защиту родины. Мне лично представлялось бы желательным, чтобы Высочайший манифест об автономии Польши совпал с вступлением русских войск в ее пределы или же чтобы этому манифесту предшествовал другой государственный акт, относящийся ко всей Державе Российской. Мне казалось бы возможным ныне же объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками, Францией и Англией, об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведет в России осуществление исторических заветов, будет огромное. Известие это может быть изложено в виде правительственного сообщения. На другой же день… может появиться манифест о даровании автономии полякам, т.е. наиболее многочисленной национальности, обитающей в России и притом славянского происхождения. Е. В. осведомился относительно способов возможного выполнения проектированного оглашения уступки нам Константинополя и проливов. Я имел случай обменяться мнениями с послами великобританским и французским, которые не встречают к сему препятствий. Ныне, ввиду окончательного вступления Италии в союз с нами, предстоит выслушать заключение итальянского посла. По получении согласия правительств всех трех держав, мною будет представлен Е. В. проект правительственного сообщения»264.

Вернувшись из Ставки, Штюрмер дал гр. Велепольскому «ясный ответ», что все будет сделано, только он не может определить точно «время, когда это будет…». По словам Велепольского, свой телеграфный ответ «политическим единомышленникам» в Париже он из осторожности представил для «проверки» в министерство – Штюрмер внес такие поправки, что Велепольский предпочел не посылать телеграммы…

10 сентября Штюрмером был вручен Императору проект манифеста с исправлениями, сделанными собственной рукой Николая II, – о «закреплении даруемой народу польскому широкой свободы в строении внутреннего быта во всех делах местного значения». «Манифест, – добавлял Штюрмер в своем резюме, – Е. В. оставил у себя, высказав при этом, что он предполагает его обнародовать только по вступлении русских войск в занятые неприятелем пределы Польши…»

Здесь надлежит временно прервать историю «польского вопроса», так как на авансцену выдвигается новый персонаж в лице Протопопова, назначенного министром вн. д., будто бы в тех же целях, что раньше привели Штюрмера в ведомство иностранной политики. Следует лишь сделать некоторые пояснительные добавления к соображениям, выставленным Штюрмером в докладе 21 августа о желательности отложить опубликование манифеста о польской автономии. Свои мотивы Штюрмер изложил и в показаниях Чр. Сл. Комиссии. Председателю комиссии подобная точка зрения казалась весьма «странной». Дело шло о том, что «милостям» по отношению к Польше должен предшествовать какой-нибудь акт «для русских», чтобы «не обидно было русскому национальному чувству объявление благоволения по отношению к Польше». Лемницкий должен был засвидетельствовать, что при «всех» его «беседах» с разными сановниками это «постоянно» указывалось. Комиссия пыталась отыскать «корень такой странной точки зрения», но упомянутый свидетель не мог ничего объяснить Комиссии. Пожалуй, объяснение можно найти в исторической традиции, на которую ссылался в своей