не поехал (этому противился Царь, по словам Родзянко), а нужен был официальный представитель Думы, и руководителем делегации таким образом сделался человек – «случайно попавший в тов. председателя Думы – просто за отсутствием других кандидатов»292. «Это слишком бытовой тип обанкротившегося дворянина, – показывает Милюков, – к европейской среде он не подходил. Приходилось применять чрезвычайные меры, чтобы удержать его на высоте положения. Надо сказать, что он был довольно послушен, в этом отношении на него жаловаться было нельзя». «В общем, – снисходительно пояснял свидетель, – все-таки он вел линию более или менее приличную». Родзянко, пытавшийся по отношению к Протопопову, которого он рекомендовал в качестве своего заместителя, сохранить беспристрастие и в показаниях и в воспоминаниях, ссылаясь на отзыв самого Милюкова по возвращении его в Россию, говорил, что Протопопов «как глава делегации держал себя умно и тактично» и очаровал «общественных и политических деятелей за границей»293. Может быть, это несколько и преувеличено. Во всяком случае, Шингарев, не слишком восторгавшийся личностью Протопопова («человек как человек») и считавший, как врач, впоследствии, что у Протопопова «в голове не ладно» было, засвидетельствовал, что поездка до известной степени сблизила членов миссии и что отношение с Протопоповым за границей было «чрезвычайно дружелюбное». Сам Милюков в заседании 19 октября на квартире Родзянко говорил, что «должен признать, что у нас с А.Д. Протопоповым установились действительно дружеские отношения во время нашей общей поездки». Этому не мешали ни выступления Протопопова в защиту Сухомлинова, ни статья его о монархии, появившаяся в Morning Post и впоследствии ему инкриминируемая294. Отношение, надо считать, было не только «дружелюбное», но и полное доверия к политическому такту «навязанного» председателя, ибо делегация уехала, оставив Протопопова в Лондоне для содействия министру финансов по переговорам о займе (думали, что он сумеет устроить нам «хорошие отношения»).

Император принял Протопопова в присутствии Алексеева не 3 июля, как «хорошо» помнил придворный историограф ген. Дубенский (т.е. тотчас, как только нога Протопопова вступила на почву северной столицы), а 19 июля. Жене Царь очень кратко передал свое впечатление: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился, – Протопопова, тов. пред. Гос. Думы; он ездил за границу с другими членами Думы и рассказывал мне много интересного. Он – бывший офицер конногвардейского полка, и Максимович хорошо его знает…» А. Ф. опять никак не реагировала на сообщение мужа.

В Чр. Сл. Ком. Протопопову не удалось подробно рассказать о свидании с Царем, так как его председатель прервал, найдя, что он говорит о «мелких моментах», «скользит по поверхности», в то время как комиссию интересуют «влияния», которые привели Протопопова к власти, – и Протопопов, к сожалению, перешел поэтому к рассказу о Бадмаеве, Распутине и т.д. Протопопов начал рассказывать, что Государь был очень ласков с ним, что у него был «долгий разговор» «в течение дня три раза, и затем вечером после обеда он мне сказал: “А теперь мы поговорим”. Я ему подробно говорил о еврейском вопросе». Тут и прерван был Протопопов. Между тем одно уже упоминание о том, что в Ставке Протопопов заговорил о «еврейском вопросе», имеет большое значение. Оно прежде всего показывает, что разговор выходил далеко за пределы темы, дебатировавшейся в стокгольмском гранд-отеле…

Этот «еврейский вопрос», несколько неожиданно как бы всплывший при первой беседе с Царем, оказывается непосредственно связанным с выступлением парламентской делегации за границей. Родзянко показывал в Чр. Сл. Ком., что Протопопов перед поездкой в Ставку советовался с ним295, и председатель Думы поставил ему условием, что он в докладе должен «напирать на значение, которое имеет поездка для Гос. Думы», и должен постараться «укрепить Императора на той почве, что без Думы нельзя ничего делать». Протопопов это «условие» принял. Рассказывая о заграничной поездке, Протопопов и должен был упомянуть о «еврейском вопросе», который беспокоит западноевропейское общественное мнение, так как отсутствие элементарного равноправия в России влияло на отношение к войне Америки, ставившей себе официально как бы освободительные задачи296. Протопопов говорил, что ему приходилось в Лондоне беседовать с послом Бенкендорфом, который являлся горячим поборником равноправия народностей. Милюков сообщил в показаниях такую деталь, отмечая «неожиданный радикализм», проявленный депутатом-«октябристом», правда, бывшим тогда в таком настроении, что «День» называл его одним из «столпов прогрессивного блока». Протопопов за границей «давал гораздо больше обещаний, чем мог дать в качестве октябриста, так как давал их не только от своего имени, и выходило, что мы гораздо более могущественны, чем были в действительности, и это могло вызвать у иностранцев напрасные иллюзии. Я помню, например, как на обеде у Ротшильда он обещал равноправие евреям. Он тогда все-таки понял, что поставил себя в довольно ответственное положение, и на другой день придумал соответственно выход и говорил, что надо предварительно убедить Царя, и тогда Дума даст равноправие»297. 19 июля в Ставке Протопопов, по-видимому, и делал попытку «убедить Царя» в соответствии с позицией, занятой им за границей. Такое объяснение будет логичней попытки свести исключительно все к «политической беспринципности», как это сделал, напр., в показаниях Белецкий, назвавший неврастенического политика Протопопова «двуликим Янусом» и подчеркивавший, что Протопопов, в качестве уже министра вн. д., сделался сторонником «еврейского равноправия» лишь в силу «обострения к нему со стороны общественных течений, предполагая… этим путем восстановить подорванное к себе доверие»298.

Беседа с Царем не имела никаких непосредственных результатов на изменение общественного положения Протопопова. Родзянко, невольно подчинившись ходившей молве, спутал хронологию, показывая в Чр. Сл. Ком., что тогда же в Ставке Протопопову был предложен пост министра вн. д. Та же позднейшая молва побудила Милюкова утверждать, что именно из «стокгольмского свидания» Протопопов сделал ступень для своего административного восхождения. Никаких реальных данных у свидетеля не было. Милюков говорил, что Протопопов и с ним советовался перед поездкой в Ставку. Тогда он «испугался», как бы варбургское «предложение не было принято серьезно», и убеждал Протопопова «не приписывать особого значения и смотреть на него, как на случайный эпизод туриста, и в этой форме изложить. Потом я убедился, что он сделал как раз обратное, придал этому очень большое значение и этим выиграл во мнении Государя». Другой министр Временного правительства, в своем историческом обозрении русской революции, столь же категорически подтверждал: «Свидание с Варбургом расчистило для Протопопова карьеру и сделало его министрабельным, но главное – оно обеспечило Протопопову благоволение Распутина и Императрицы». Если первый революционный министр повторял ходячую молву, то второй (Чернов), как мы