В числе теней видала она и графа Орлова. «Рука, задушившая Петра III, осыпана бриллиантами, между царскими подарками особенно выделяется портрет императрицы. Екатерина улыбается с него в своей вечной благодарности».

Госпожа Уилмот называет еще Корсакова, которого можно принять за «мерцающее привидение из бриллиантов», князя Барятинского и еще кой-кого из этих людей другого, прошедшего мира, «откуда они захватили придворную болтовню о важных ничтожностях, надменность, тщеславие, пустую суету и в которой находят свое счастье и свое горе». И она с негодованием заключает: «А ведь раскрытый гроб стоит у их подгибающихся ног, грозя предать скорому забвению их мишурные существования.

Все эти важные старцы окружены женами, дочерями, внучками, разряженными в пух и сидящими в раззолоченных комнатах, патриархально заставляя плясать перед собой своих горничных и беспрестанно угощаясь вареньем. В наружности их есть что-то французское, к тому же, воспитанные француженками, они хорошо говорят на этом языке и одеваются по последним парижским модам. Но, в сущности, дамы эти очень мало любезны; их образование совершенно внешнее, и милой легкости французского общества здесь вовсе нет. Когда московская дама оглядит вас с ног до головы, поцелует вас раз пять-шесть – когда и двух раз было бы, кажется, за глаза довольно, – уверит вас в своей вечной дружбе, скажет в лицо, что вы прелестны и милы, расспросит о цене каждой вещи вашего наряда и поболтает о предстоящем бале в зале дворянского собрания, ей нечего больше сказать».

Обеих сестер поражает из рук вон пошлый обычай являться на балы в чужих бриллиантах. Притом все знают, чьи они. Так, какая-то княгиня Голицына давала своим приятельницам бриллиантовый пояс и головной убор необыкновенной цены и знакомый всему городу. Раз она украсила ими племянницу Дашковой; барышня совсем забыла, что приедет и княгиня: неумолимая и строгая, она ненавидела, само собою разумеется, эти выставки чужих богатств. Барышня так перепугалась, увидя Дашкову, что весь вечер пряталась. Но пришло роковое время ужина, озябнувшая Мэри надела шаль; эта мысль показалась барышне спасительной, и она взяла свою, чтоб прикрыть от Дашковой реки алмазов. Уселись; Дашкова против; суповая чаша немножко спасала, но головной убор горит, как жар. Дашкова посмотрела. У бедной девочки выступили пятна на лице и навернулись слезы… Дашкова не сказала ни слова.

Сестры Уилмот, во многом не согласные в оценке людей и фактов, тотчас объединяются, как только речь идет о Дашковой. Едкое перо Кэтрин теряет весь свой яд, говоря о княгине. В начале статьи мы поместили ее характеристику Дашковой. Она в ней оценила всего меньше сторону женскую, нежную, для которой любовь была потребностью. Эту сторону ее сердца гораздо лучше поняла Мэри, а все-таки покинула ее. В 1807 году уехала Кэтрин, Мэри хотела ехать спустя некоторое время, но ее остановило страшное событие, поразившее Дашкову.

Дашкова, безмерно любя своего сына, никогда, собственно, не прощала его брака, никогда не хотела принять его жены; с сыном, впрочем, она была в переписке, но не видалась с ним. Сколько ни просили ее, и особенно госпожа Уилмот, влияние которой было так безгранично, – обиженное сердце матери, которое не умели смягчить тотчас после брака, не могло переломить себя и вполне примириться. В 1807 году, лишь только Дашкова приехала в Москву, ее сын занемог и через несколько дней умер.

Удар этот был страшен для старушки, он сократил ее жизнь; позднее раскаяние налегло на нее всей неотвратимой тяжестью. Она послала за невесткой. И эти женщины, наделавшие друг другу столько вреда, никогда не видавшись и ненавидевшие друг друга откровенно и бессмысленно, рыдая бросились в объятия друг друга возле гроба человека, которого они так любили, и помирились навеки.

Существование Дашковой было сломано. Одно утешение оставалось у нее – это ее дитя, ее подруга, ее ирландская дочь, – но она собиралась домой. Зачем ехала она, этого я не понимаю. Трудно удержаться от чувства досады, видя, как ненужно госпожа Уилмот покидает Дашкову для своих ирландских родных, которых роль в ее жизни чрезвычайно ограничена и с которыми ей должно было быть очень скучно.

Дашкова, испуганная своим одиночеством, хочет ехать с ней в Ирландию – окончить существование, «которое не имеет больше потомства и должно иссякнуть». Уилмот уговаривает ее не ездить; обещает ей приехать опять; старухе тяжело. Мэри, щадя ее, уезжает тайком, но, задержанная в Петербурге отъездом корабля и невероятно глупыми мерами полиции, принятыми против англичан по поводу тогда объявленной войны, она решается снова поехать на несколько месяцев в Москву; образ старушки со слезами на глазах раздирает ей сердце, она пишет ей о своем намерении.

Радости, благодарности Дашковой нет меры… Но как же торжествовать ей эту новость? Она посылает в тюрьму выпустить пять человек, сидящих за долги, и поручает им отслужить молебен.

Но горесть разлуки была только отдалена; упорная Мэри настояла на своем и все-таки уехала. Удрученная горем Дашкова, простившись со своим другом, слегла в постель. Ночью госпожа Уилмот еще раз тихо вошла в ее спальню. Княгиня, проплакавшая целый день, заснула. «Выражение ее лица было детски покойно; я тихо поцеловала ее и удалилась». Они не видались больше.

Полная пустота, в которой изредка мелькали эти скучные «тени», покрытые звездами и пудрой, все больше и больше дряхлевшие, окружила последние дни нашей княгини. Ее мысли обращены к молодой девушке с грустью и мечтательной нежностью, от которой становится больно и тяжело; как-то ясно чувствуется, что этой грусти не будет больше утешения. «Что я скажу вам, ту beloved child, – пишет она 25 октября 1809 года, – что бы не огорчило вас? Я печальна, очень печальна, слезы текут из глаз моих, и я никак не могу привыкнуть к нашей разлуке. Я построила несколько мостов, насажала несколько сот деревьев, говорят, что удачно; меня всё это рассеивает на минуту, но горесть моя снова возвращается».

Октября 29-го она пишет: «И как всё переменилось после вас в Троицком. Театр закрыт, не было ни одного представления, фортепьяны молчат, и даже горничные не поют. Но зачем я говорю это вам, вы окружены родными, счастливы, довольны…»

Она пишет ей еще несколько строк 6 ноября и оканчивает свое письмо английским «God bless you!». Знала ли Мэри, что благословение это было сделано умирающей рукой? Меньше чем через два месяца, 4 января 1810 года, не стало княгини Екатерины Романовны.

За пять лет до своей смерти, 27 октября 1805 года, она так заключила свои «Записки»: «С честным сердцем и