— «Викинг» — «Констеблю». На рассвете сделайте то, о чем я просил.

— Принял.

Необходимо было вытащить двух наших «двухсотых», которые лежали в пятидесяти метрах от украинских позиций. Нужно было подползти к ним на рассвете, когда тепловизор перестает выдавать тепловые сигнатуры, и забрать наших погибших вместе с оружием. «Викинг» сформировал группу и пополз вместе с ними за нашими бойцами. Привязав семидесятиметровую веревку к ногам «двухсотых», они отползли и вытащили их вместе с оружием.

— «Констебль» — «Викингу». Мы их забрали. Присылай эвакуацию.

Штаб. Зайцево

Мы вторую неделю сидели статично на позициях без серьезных попыток наступления. Разведки боем и периодические накаты друг на друга можно было не брать в расчет — это стало повседневной рутиной. Каждые три дня я стал приходить в штаб и плотнее общаться с командиром.

— Как дела? — спросил командир, когда я в очередной раз пришел к нему за пополнением.

— Да от этого сидения на жопе начинает дисциплина проседать. Лучше, когда бои идут: бойцы тогда находятся в тонусе, движуха какая-то, азарт.

— Согласен. Что-то придумай для них.

— Я и так по позициям бегаю. Взбадриваю их. У одного «Айболита» все отлично в группе. Все оборудовано. Под БК несколько блиндажей разных. Даже это продумали. Чтобы в случае прилета весь БК не потерять.

— Молодцы. А чего ты там орал на них в эфире, я слышал тут на днях?

— Да пришел на позицию, которой «Викинг» руководит, а у них заряды для РПГ — пороха в картонных тубах — валяются в снегу. Отсырело все и намокло. А они у меня недавно только просили прислать им еще. Я не выдержал и наорал на них. Заодно на всех остальных собак спустил. Теперь они все, как у «Айболита», блиндажи роют для хранения запасов.

Я посмотрел на него.

— «Викинг» пришел, но легче не стало.

— Ну, значит, не оправдались наши с тобой ожидания. Толковых людей мало. Как там твой эксперимент с постепенным пополнением?

— Да, по-моему, не работает. Им, наоборот, еще хуже становится.

После того как погибла группа пополнения из Вшников, я посоветовался с командиром и решил провести эксперимент. Я стал выводить пополнение на передовую постепенно, чтобы дать им адаптироваться к войне и привыкнуть к ее ужасам. Группу из Зайцево мы размещали на «Шкере», группу со «Шкеры» перемещали на «Трубы», а оттуда бойцы перемещались на «Дядю Васю», чтобы дальше разойтись по позициям на передовой.

Эксперимент дал совершенно противоположный результат. Бойцы, попав на запасные позиции, получали травму свидетеля. Они пассивно участвовали в войне и видели все ее ужасы заранее. Ежедневно через них проходили «двухсотые» и «трехсотые». Они видели самую кровавую сторону войны своими глазами. Слышали стоны и рассказы раненых, когда помогали их эвакуировать. Они понимали, что скоро наступит их черед. Страх смерти и увечий рос в них по мере приближения к передку. Несмотря на то, что они были вооружены и имели по десять магазинов каждый, у них даже не было элементарной возможности открыть огонь по постоянно атакующим их дронам. При звуке коптера они просто бросали носилки и разбегались в разные стороны. Помимо сбросов «воланчиков», они попадали под обстрелы артиллерии и минометов. Это не добавляло им храбрости. В них постепенно формировалась выученная беспомощность — неспособность повлиять на свою судьбу и что-либо предпринять для своего спасения. Феномен, который описывали писатели лично прошедшие советские и немецкие концлагеря: Варлам Шаламов в своих «Колымских рассказах», Виктор Франка в своей самой знаменитой книге «Скажи жизни: «Да»!» и Эгер в своем «Выборе». Лиши человека ресурсов и возможности влиять на свою судьбу, забери у него надежду и помести в ситуацию полной неопределенности, где от тебя никак не зависит твое выживание, и психика посыплется. Собаки, которых били током и которые не могли выбраться из клетки, даже когда их после этого помещали в клетку, из которой они легко могли выбраться, не делали это. Они ложились на пол и терпели удары током, переставая бороться за свою жизнь и комфорт. Мой неудачный эксперимент оказывал на бойцов точно такой же эффект.

— Нужно поменять порядок, — подсказал мне командир. — Пополнение сразу ведешь на передок, а пацанам с передка даешь немного оттянуться на дальних точках. Типа как отпуск.

— Сомнительный отпуск, но я попробую.

— В общем, принимай решение сам. Как быть с этими точками и бойцами на них.

Он крепко пожал мне руку своей жесткой рукой.

Мне очень нравилось отсутствие ручного управления со стороны командира. Вера в компетентность подчиненных среднего звена была системной в «Конторе». При такой системе управления на должности командира мог задержаться только тот, кто мог брать на себя ответственность и принимать последствия своих решений. Тот, кто нуждался в постоянных указаниях и поджопниках, на такой должности держался недолго — первый же бой выводил его на чистую воду. Чем жестче был контроль сверху, тем больше безынициативных командиров, не способных принимать решения, может спрятаться в тени дисциплины. В этой войне формировалась профессиональная армия, закаленная в боях.

— Привет командир! — обнял меня «Сезам», оказавшийся в штабе.

— Как ты?

— Нормально, — довольный этой внезапной встречей ответил я. — Командир? Какой я теперь тебе командир? Давай по имени?

— Как скажешь, «Констебль». Пошли кофе попьем и поговорим заодно. А то в прошлый и не поговорили толком.

Он привел меня в какую-то избушку, и мы спустились в прилично оборудованный подвал. Мы сели. Боец, который был тут, налил нам по стакану кофе. Я расслабился и закурил.

Адик любил подробные повествования. Он начинал рассказывать про одно, мысль его цеплялась за какое-то другое воспоминание и вытаскивала на свет несколько параллельных историй, которые он начинал рассказать одновременно. При этом он старался удержать в голове нить изначального повествования и в самый неожиданный момент прыгал обратно к нему.

— А знаешь, из-за чего рамс пошел?

Я помотал головой.

— Короче, пока мы в учебке были, у нас был рамс с теми, кто там был уже. Нас сто человек. Этот баран, значит, начинает нас строить. Орет что-то. Ни порядка, ни счета. Баран, в общем. Только с рацией.

«Сезам» стал живо рассказывать в лицах и искренне возмущался крайней несообразительности этого старшего.

— Я ему говорю: «Ты че? Берешь пять человек. Раз, два, три, четыре, пять! И так двадцать раз. Что тут не ясно? Сорок минут ты построить нас не мог!».

— Ну, и? — жду я кульминацию рассказа маленького Чингиз-хана.

— Рацию у него забирают, отдают мне. «Рули соткой!»

— Проявился ты, значит. Я